Многие тексты подчеркивают особый характер тишины руин; их безмолвие заставляет нас обратить взгляд в прошлое, которому они свидетели. Шатобриан называет развалины древней Пальмиры «обителью тишины». Они наводят его на размышления о смерти, которая «поэтична, поскольку благодаря своей молчаливости связана с явлениями бессмертными и таинственными»[106]. С точки зрения Макса Пикара, сфинкс «восходит к эпохе могущества безмолвия, он по сей день производит на человека сильное впечатление — даже сегодня, когда безмолвие исчезло, — и грозит обрушиться всей своей тяжестью на мир, заполоненный шумом». Пикар добавляет, что древнеегипетские статуи тоже «полностью пребывают во власти тишины», они «пленники тишины»[107].

Здания видятся Шатобриану как своего рода «звучащие руины». Речь идет о трех величественных архитектурных постройках: об испанском дворце Эскориале, а также о Пор-Рояле и Солиньи во Франции. В Солиньи, что в Нормандии, писатель чутко прислушивался «к тишине минувших столетий». Однако невозможно в полной мере прочувствовать и ухватить за шлейф ту тишину, какая стояла там за двести лет до Шатобриана — не в 1847 году, а в XVII веке, когда «в разгар дня тишина была такая, какая царит ночью»[108].

В восприятии Шатобриана Солиньи — именно то место, где можно ощутить тишину эпох, канувших в прошлое. Здесь ухо настроено на особый лад. Здесь возможно провести археологическую реконструкцию тишины и звуков, поскольку слух улавливает нечто особенное, напоминающее улики. Впрочем, сделать это крайне трудно, ведь тишина XIX века хранит отпечатки недавних событий, которые перекроили ее так, что она обрела новый голос и иную социальную значимость, стала передавать другие смыслы и наполнилась новым содержанием. Череда еще свежих в памяти исторических фактов заслоняет собой тишину прежних времен и мешает расслышать ее.

Виктор Гюго, напротив, смотрит в будущее. Во «Внутренних голосах» он пытается вообразить, что окажется на месте Парижа спустя три тысячи лет и какая тишина будет лежать на его руинах. Лирический герой этого стихотворения сидит на холме и смотрит на город:

С древних времен люди искали тишину — повсюду, разными путями. Эти поиски продолжались на протяжении всей человеческой истории и происходили в рамках разных культур и религий: индуизма, буддизма, даосизма, среди пифагорейцев и, разумеется, христиан двух ветвей, католической и — возможно, даже в большей степени — православной. Тишина всегда была необходима людям и виделась как важный фактор душевного благополучия, причем потребность в ней выходила далеко за пределы сферы духа и религии. А значит, в этой книге едва ли возможно охватить все многообразие путей, какими идет человек в поисках тишины. Однако нельзя не затронуть этой темы, ведь иначе немыслимо вести разговор об истории тишины в западной культуре. Мы коснемся лишь ключевых этапов поисков тишины в XVI–XVII столетиях. Те, кто в последующие эпохи стремились обрести тишину и проникнуть в ее суть, так или иначе учитывали эти вехи.

В XVI–XVII веках тишину считали непременным условием общения с Богом. Сосредоточенное размышление, внутренняя молитва, да и вообще всякая молитва требуют тишины. С давних времен монастырская традиция придавала большое значение ars meditandi, искусству размышления, которое в XVI веке выходит за пределы стен монастыря и начинает осваиваться мирянами. Оно было одним из основных методов античной философии — в частности, у Сенеки и Марка Аврелия, — на которую ориентировались представители европейского гуманизма. Рассеянность, отвлечения и блуждания ума следовало преодолевать и пытаться удерживать все внимание на объекта размышления, а без тишины справиться с этой задачей крайне трудно. В результате широкое распространение получает oratio interior, молчаливая внутренняя молитва, подробно описанная Марком Фумароли; она является неотъемлимой частью истории тишины.

В 1555 году иезуит Бальтасар Альнарес пишет трактат «О молчаливой молитве». Альварес полагает, что молитва о присутствии Бога даст возможность перейти к молчаливой молитве: «В глубине сердца все молчит, нет никаких тревог, и именно в этой тишине мы слышим лишь голос Бога, который являет свое присутствие и наставляет нас»; соответственно, постигать Бога следует «в молчании и спокойствии»[110].

Доминиканец Лун Гренадский предлагает метод внутренней молитвы, который окажет несомненное влияние на Шарля Борроме и святого Филиппа Нери, основателя конгрегации ораторианцев. Такая молитва предполагает сосредоточение на «безмолвном внутреннем образе», в котором присутствуют «зримые черты событий из жизни Христа». Тогда «происходит подлинная беседа между мной, грешным, и сакральным началом, которым преисполнена жизнь Господа». Христос, равно как и другие фигуры, представленные в сцене из Его жития, своими жестами и выражением лица «молча призывают [меня] возвратиться к истине». Беспрерывно повторяемая внутренняя молитва создает у человека, по утверждению Луи Гренадского, устойчивую привычку к «тишине во всех совершаемых действиях», пронизывающую отныне его жизнь[111].

Кроме того, необходимо отметить ключевую роль Игнатия де Лойолы в развитии идеи внутренней молитвы, ведь в ту эпоху Лойола оказывал на католическую мысль мощное влияние. «Бог наполняет собой сущее, в Боге источник всего сущего, Бог творит все сущее, связующее Создателя с Его созданием». «Тот, удалось приблизиться к Творцу, достичь Господа», — тот живет в молчании[112].

В городке Манреса, в Каталонии, Игнатий де Лойола, уединившись в гроте, каждый день посвящал семь часов внутренней молитве. Если во время принятии пищи он находился в обществе других людей, то ни с кем не разговаривал, только слушал, чтобы после еды питать свой диалог с Богом словами, воспринятыми от сотрапезников[113].

Под духовным упражнением Лойола подразумевал сосредоточенное размышление, молитву, разговор с совестью, «созерцание окружающего». Все это предполагает пребывание в тишине, которую не нужно долго искать, «выполняя упражнение ночью». Вот пример, позволяющий уловить суть этих «духовных упражнений» в тишине и понять в общих чертах, как они совершались: принимая пищу, «представим себе, будто мы видим это воочию, как Господь наш Иисус Христос разделяет трапезу с апостолами, Станем наблюдать, как Он ест, как пьет, как держится и говорит»[114].

Лойола подробно останавливается на разных видах молитвы, обращая особое внимание на синхронизацию слова с дыханием — так достигается умиротворенность и рассеивается уныние, навеянное заблуждениями. Заметим, что заблуждения «врываются в душу с шумом и в сумятице», между тем как добрый ангел проникает туда легко, безмятежно и молча[115].

Это подводит нас к разговору о мистиках. Жан де ла Круа называл тихую, спокойную, благостную ночь «уединенностью в Боге», подчеркивая важность тишины для мистического откровения. «В покое и тишине ночи, в сиянии божественного света душа настраивается [...] на один лад с Господом». Достигается высшая гармония, которая «не идет ни в какое сравнение с музыкой мирской и прекраснее любой мелодии»; на языке души эта божественная музыка называется «музыкой молчания», поскольку «она есть не что иное, (...) как знание, полученное через откровение и радостное, к нему не примешивается звук голоса, и оно окутано наслаждением от нежной музыки и упивается тишиной». «Музыка эта безмолвна, если воспринимать ее ухом, она не слышна в мире, где властвует материя, однако полнозвучна в мире духа»[116].