-- Значит, он в самом деле вернулся?
-- Я же вам говорю, вы его увидите! -- слегка нахмурившись, строго сказала Варвара Федоровна. -- Который час?
-- Восемь.
Она засуетилась.
-- Восемь? Что же мы сидим? Ах, Боже мой! Едемте! И, пожалуйста, ничего больше не спрашивайте... Я ничего не могу вам сказать и ничего не могу объяснить... Через полчаса мы там будем, и вы сами все увидите и все поймете...
Я повиновался.
На всем пути от Суворовского проспекта до Петроградской стороны я не проронил слова об Андрюше. Но в душе я испытывал сильное волнение, и полчаса езды показались мне целой вечностью. В уме сменялись одно предположение другим, странные догадки еще более чудовищными. Но ни одно из моих предположений не приблизило меня к разгадке, которая ждала меня в одном из домов Большого проспекта.
* * *
-- Извозчик! Направо к подъезду!
Помогая Прутниковой выйти из саней и в то же время с недоумением оглядываясь вокруг, я осторожно произнес:
-- Но, ведь здесь какой-то театрик, Варвара Федоровна!
-- Молчите! -- спокойно отозвалась она и с насмешливо-снисходительной улыбкой повторила: -- Молчите, идите за мной и делайте все, что я вам скажу. Ведь вы обещали не быть чересчур любопытным... Идемте!
Мы вошли в вестибюль театра. Это был один из многочисленных петроградских кинотеатриков "с дивертисментом". Огромные плакаты на стенах вестибюля возвещали о показываемых на экране картинах и о "гастролях" какой-то певицы... Какое отношение все это имеет к прапорщику Андрею Семеновичу Прутникову, находящемуся в действующей армии на галицийском фронте?.. Почему именно здесь вздумала эта странная, может быть, лишившаяся рассудка женщина искать своего сына, который сидит в это время где-нибудь в окопах, если не покоится уже в могиле!
Но слово дано. Я ни о чем спрашивать не должен. Я молчу и повинуюсь приказаниям Варвары Федоровны. Только взглядом, все время устремленным на нее, выражаю свое недоумение и свои сомнения.
Лицо Прутниковой отражало радостное возбуждение, предвкушение приближающегося счастья. Варвара Федоровна даже как будто помолодела, и глаза ее были ясны. Нет, это не безумие. Надо ждать и молча повиноваться...
Я взял в кассе билеты и ввел Прутникову в залу.
-- Туда, направо, к стене... -- диктовала Варвара Федоровна и проходила между рядами твердой походкой, и видно было, что она хорошо изучила эту залу.
На убогой сцене куплетист, загримированный "босяком" в грязных лохмотьях, из-под которых, впрочем, по временам показывался уголок франтовской накрахмаленной рубахи, обутый в лапти поверх лакированных ботинок, пел самодельные куплеты на злобы дня и для вящей убедительности после каждой фразы отплясывал камаринскую.
-- Ах, еще только куплетист! -- недовольно произнесла Прутникова. -- Неудачно пришли. Только что начался сеанс. Должно быть, второй. Теперь будет петь Аполлонова, после нее выступят испанки-танцовщицы, потом начнутся картины, -- драма "Роковая любовь" и комическая "Выбор невесты"...
-- Однако, как вы хорошо знаете программу этого замечательного театра!
-- Молчите... Условлено не спрашивать и не критиковать моих действий!
Все шло так, как предсказала Варвара Федоровна: куплетист, певица, танцовщица, "Роковая любовь" и "Выбор невесты". Мне почти впервые пришлось в тот вечер быть в таком "театре", во всяком случае, впервые довелось высидеть подряд всю "программу". И когда становилось скучно смотреть на сцену, я смотрел на публику, прислушивался к перешептыванию соседей и думал о жадной к зрелищам толпе и о жалкой подачке с богатого стола искусства, которую бросают ей... Но над этой мыслью и над всеми другими мыслями, пронесшимися в голове в течение часового "сеанса", легла мысль об Андрюше и странном поведении Прутниковой. По временам я бросал взгляд на Варвару Федоровну. Она сидела спокойно, со взглядом, устремленным на сцену. Однако было видно, что она не видит того, что происходит на сцене, не замечает, вся застывшая в радостно-спокойном ожидании.
Кончилась "комическая", мелькнул на момент свет, и вслед затем опять затрепетал экран.
Варвара Федоровна дотронулась до моей руки и тихо сказала:
-- Внимание...
Прошла минута, и я вдруг вздрогнул, шарахнулся, крепко сдавил руку Прутниковой и прошептал, а может быть, и крикнул на весь театр:
-- Андрюша!
Перед нами был живой Андрюша. Подвижной, улыбающийся, по давней привычке ежеминутно притрагивающийся рукой к кончику уса, капризно загибающемуся вниз.
Минуты три не больше был предо мною Андрюша. Но эти минуты показались мне огромными, длительными, полными волнующего содержания, большими, чем часы, чем дни.
Может быть, оттого, что я знал, что Андрюши уже нет, я в эти три минуты видел его лучше, полнее, чем в прежние часы, дни и даже годы. А может быть, в том чудесное свойство экрана, что запечатленные движения человека приобретают в мелькании электрических лучей особые отчетливость и отчеканенность. Но никогда раньше не воспринимал я так ярко и так полно впечатления от Андрюши, каждый ему одному свойственный жест, каждую отличающую его мелкую подробность в лице, в манере ходить, улыбаться, разводить руками.
То был отрывок из "военной хроники", показываемой во всех кинематографах и никогда не удовлетворявшей меня, вызывавшей только чувство досады и боли за обманутую надежду "увидеть войну". Назывался этот отрывок: "Раздача праздничных подарков нашим героям на позициях". Это тоже было не тем, что хотели бы мы, живущие мыслью о войне, но не могущие себе представить ее, получить от волшебства живой фотографии. Это тоже был только клочок "быта на фронте", а не сама война, которую не хочет изобразить нам всемогущий "кино", считая нас, может быть, недостойными. Но для нас двоих, для Варвары Федоровны Прутниковой и для меня, скупой волшебник был на этот раз щедрее всех богов: он оживил павшего сына и друга!
Крупными хлопьями падал снег. Полурота пехотинцев стояла "вольно". Винтовки были составлены в пирамидки, и солдаты свободно расхаживали, курили и с радостным оживлением поджидали приближающиеся сани, нагруженные пакетами. Впереди солдат, в самом центре экрана, стоял Андрей Семенович Прутников в шинели и в папахе, весь обсыпанный снегом, подвижной, веселый. Он тоже устремил взгляд на подъезжающие сани и, когда они были совсем близко, сделал несколько шагов вперед. Мы с Варварой Федоровной сидели в первых рядах, и нам показалось, что он идет прямо на нас. Впечатление было такое сильное, что мы оба невольно рванулись вперед, а потом, сообразив, прижались друг к другу... Сани подъехали, и Андрюша начал раздавать подарки, ловко бросая пакеты в протянутые руки солдат. Он успел раздать не больше десятка пакетов, сани были еще полны, но экран заморгал и внезапно ослеп. Должно быть, оператор, снимавший эту сцену, решил, что дальнейшее будет только однообразным повторением уже показанного. О, если бы он знал, что эту картину будет смотреть мать обвеянного снежной пылью офицера, что для нас, близких Андрюше, каждое его движение, каждая его улыбка были новыми, удивительными, волнующими и чарующими, -- он не был бы так скуп и не закрыл бы так скоро волшебную сказку бельмом грязного холста!
Варвара Федоровна поднялась и пошла к выходу.
Я последовал за нею.
В фойе мы уселись, оба взволнованные и оба радостно-спокойные. Долго молчали. Потом я тихо произнес:
-- Конечно, все это -- недоразумение, и письмо Закатова и известие в газете... Правда -- вот это, то, что мы видели...
-- Через час мы его опять увидим, -- спокойно отозвалась Прутникова.
То, что я сказал, не было утешением и не было желанием обмануть себя вместе с нею. В ту минуту я не мог поверить в смерть Андрюши, как бы ни были убедительны и неопровержимы все доказательства. Ведь я только что видел его улыбку, жизнерадостный блеск его серых глаз! И через час я снова увижу его! Бессильна мертвая правда перед чарующим лицом живой лжи.
