– Да поздно уж посылать, – качал головой Красила. – Даже и согласись он – пока гонец доедет, пока бужане соберутся…

– Если кто поможет, так это угры! До них бы нам продержаться!

Обещание помощи от угорского князя Хвайцы пришло еще осенью, и вот теперь полтысячи его всадников уже можно было ждать. Но на ожидание оставалось всего несколько дней. Плотно заполнившая Искоростень толпа людей мерзла, голодала, воды в бочонках и мехах оставалось всего ничего. Солома и дранка сверкали на сухих, оголенных оттепелью крышах, а ясное небо не обещало снегопада.

– Огнем стреляют! – Медведь раза три потеребил Береста за плечо, пока тот наконец очнулся. – Князь велел всем наготове быть.

– Вставай, у Сварога отоспимся, – хмыкнул третий их товарищ, Летыш. – Поскорее бы, а то я больше не могу!

Вышли во двор, заставленный повозками беженцев. Было совсем темно, однако, судя по звукам, никто не спал – все смотрели в небо. Берест тоже взглянул и охнул: через тьму над головами неслись десятки огненных птиц. Иные пропадали где-то, иные падали наземь внутри города и гасли. Люди передавали друг другу подобранных «птиц»: стрелу, где в наконечник была напихана пакля. Кто-то вскрикнул: под обгорелой паклей таился тлеющий трут.

Потянуло дымом. Огня пока не было видно, но вдруг кто-то вскрикнул, указывая на крышу: дым валил из-под кровли, и мелькнуло пламя. Погасшая в полете стрела, воткнувшись в солому, постепенно разгорелась снова, а теперь занялась и сама крыша.

– Живей туши! – заорал Коловей.

– Воды дайте!

– Да нет воды, дурни!

– Сбрасывай огонь!

– Младенко, подсади меня, живей!

Отроки устремились к крыше, полезли наверх, стали ворошить солому и швырять тлеющие клочки на землю, другие принялись затаптывать. А над головой неслись новые стаи огненных птиц, и теперь уже приходилось следить, где они исчезнут. Русы снизу не могли прицелиться, но избы и клети в городце стояли густо – и вслепую промахнуться трудно.

Внутри Искоростеня быстро нарастало смятение. Еще с вечера люди шептались, надеясь, что поутру князь затеет переговоры и русы снимут осаду. Говорили, что можно и дань давать, не пропадать же всем… Но вот не успел прийти новый день, как оказалось: русы не хотят ни переговоров, ни сдачи города, ни даже дани. Они хотят смерти всего рода деревского. Зажигательные стрелы летели с двух сторон, сыпались на крыши, на землю, на повозки. Они неслись то поодиночке, то стаями по два-три десятка. Зрелище огненных стежков, стремительно прошивающих тьму, было таким завораживающим, что ратники стояли, застыв, и не могли отвести глаз. Хотя и знали: игла в руке Марены, и смертную сряду шьет она Искоростеню!

– От ручья бьют! – кричали дозорные на забороле.

В предградье стояло три стреломета, бивших из-за моста. Но оказалось, что в темноте под сотню лучников перешли ручей и теперь палили по городу вблизи. Володислав велел отстреливаться. С заборола были видны большие костры: возле них русы поджигали паклю. Костры неплохо освещали пространство, но попасть в стрелков оказывалось нелегко: кияне поснимали в предградье ворота и двери, выстроили из них заградительные щиты и прятались за ними. А огненные стрелы вразнобой, но густо вспарывали тьму и, перелетая частокол, пропадали где-то среди крыш.

Древляне метались туда-сюда: во тьме было не видно, куда стрелы втыкались. Те исчезали, будто птицы, юркнувшие в гнезда, и лишь через какое-то время, когда все уже смотрели в другую сторону, сквозь солому либо дранку вслед за струями дыма просачивалось пламя. Ни воды, ни снега не было, приходилось сбивать его вениками, полами одежды, чем придется. Чадило сразу в десятке мест, от дыма было трудно дышать, люди уже плохо различали друг друга, зато хорошо видели светящиеся прочерки в воздухе и языки пламени на крышах. Как вездесущее, но невидимое чудовище, огонь лизал добычу то здесь, то там, примериваясь, где лучше откусить. Люди пропахли дымом, лица почернели от копоти, руки были обожжены. У Береста обгорели волосы надо лбом, Медведь подпалил себе бороду. Слезились глаза. Младен, четвертый их товарищ, отшатнувшись от огня, свалился с крыши и сильно ушибся плечом. Хорошо, что это была одна из немногих в Искоростене полуземлянок и падать пришлось не очень высоко.

– Шевелись, паробки, а то сгорим все! – кричал князь где-то в облаках дыма.

Мужики метались туда-сюда, бабы причитали, дети плакали. Ревела непоеная скотина. Больше не чувствовался зимний холод: в трех местах уже пылали избы, веяло жаром. От дыма становилось нечем дышать, отблески пламени освещали тесную толпу. Кто метался, отыскивая уголок подальше от огня, кто вжался куда-то, боясь шевельнуться. Обезумевшие женщины ринулись по углам, набились в погреба, не исключая и княжеского. Но и там их настигал дым.

Светало, когда к Володиславу примчался отрок.

– Там внизу бой! – задыхаясь и прикрываясь рукавом от дыма, доложил он. – За рекой!

– Кто? – в мыслях Володислава мелькнула безумная мысль об уграх. Появись они вдруг сейчас – древляне были бы спасены. – Всадники?

– Пешцы. Похоже на наших – Величар, так мнится.

Князь бегом устремился на забороло. Со стены было видно русский стан за Ужом – за перестрел. Расставленные полукругом рогатки прикрывали его со стороны леса, а между рогатками и берегом горели костры, освещая шатры и шалаши, где кияне отдыхали. Теперь же там начинался бой: с опушки лучники пускали стрелы по русам прямо перед собой, а два отряда, подбежав с двух сторон к рогаткам, пытались разрубить крепления между ними, растащить заграждения и открыть проход внутрь киевского стана.

– Беги передай! – Володислав обернулся к отрокам. – Пусть бабы, дети, раненые, все, кто не сражается, к воротам собираются. Если у Величара здесь выйдет русов разбить, мы отворим ворота, и пусть бегут вниз, вдоль стены, где за водой ходят, через Уж – и в лес! Скажи, чтобы все поняли: не к мосту, а как за водой ходят! За реку – и в лес! К мосту – их всех перебьют, а если через реку – спасутся.

Отрок убежал. Володислав вслушивался, пытаясь по звукам боя из темноты понять, что происходит. Рукавом отирал глаза: жгучий дым за спиной выжимал слезы.

– Боже Перуне, помоги! – шепотом взывал он, свободной рукой вцепившись в бревно частокола.

Как бывает в таких случаях с привычными людьми, от звука рога Лют сперва вскочил, хватая оружие, а уж потом проснулся. Спал он не раздеваясь, не снимая черевьев, даже в кольчуге, шлем его лежал возле мешка, служившего изголовьем, меч и секира – сбоку. Откинув в сторону медвежину, которой был укрыт, он мгновенно набросил на плечо ремень перевязи, одной рукой схватил секиру, другой – шлем и, надевая его на ходу, почти прыгнул из шатра наружу. Подхватил щит, лежавший у входа, и быстро завертел головой, оценивая происходящее. Тут же присел, прячась за щитом – навстречу летели стрелы.

Ночь была поделена на четыре стражи, и в каждую стражу треть дружины – сотня человек – не спала, неся дозор при всем оружии, а две трети отдыхали, но тоже с приказом быть готовыми каждый миг. Люту Мистина доверил сотню, составленную из их собственных ближних дружин: четыре его киевских десятка и пять десятков «царьградской» дружины Свенельда. Их стража миновала, и они разошлись спать: кто в шатры и шалаши, кто на лапнике возле огня. Лют не понимал, долго ли проспал, но мимо него бежали люди Енаря, из следующей стражи, – значит, не слишком долго.

Шатры и шалаши были выстроены вдоль замерзшего Ужа, между ними и опушкой леса горели костры. При их свете было видно, как по опушке напротив перебегают лучники, обстреливающие стан. По сторонам слышался шум – слева и справа, из-за Святой горы и из леса, к черте рогаток неслись ватаги. Блестели лезвия топоров и копий.

– Енарь – вправо! – слышался рядом громкий голос Мистины. – Радул, слева!

Мистина не лез к костру – его рослую фигуру деревским лучникам было бы уж очень хорошо видно, хотя шлем на нем сейчас был не золоченый, а простой. Но его голос разносился по всему стану. Люди того и другого сотника бежали, куда было указано, на ходу выстраиваясь, чтобы встретить нападавших стеной щитов.