Эльга сняла рукавицу и взяла у него огненосный наконечник. При этом она коснулась пальцами ладони Мистины и чуть-чуть задержала так. Подняла глаза к его лицу – взгляд его изменился, будто раскрылся ей навстречу. Он понял: это не просто так, это его награда. Пока лишь воспоминание о том, что когда-то между ними было, но если она готова вспомнить, значит, былое может и вернуться.

– А насаженные есть? – деловито спросила Соколина. – Дайте мне лук, я хочу попробовать!

Долго собиралась гроза над землей Деревской, а разразилась быстро.

Никто не прислал в Здоровичи тревожной вести. Дорога на Искоростень пролегала от них за несколько поприщ, и беженцы, стремясь быстрее уйти от наступающей беды, сюда не заворачивали. Свои два ловца ходили в лес проверять звериные петли, а вернулись бегом и без добычи: русь идет, уже в Старице! Глядели на небо – серые облака, никакого дыма. Не верилось, что это, давно ожидаемое, и взабыль пришло, в двух поприщах, уже здесь.

– Бегом все в лес! – Ладовек носился по веси, размахивая руками, будто не людей, а кур пугал. – На Вертунову заимку пока держите, там видно будет! Живее, живее!

Женки с перепугу хватали то одно, то другое. Пытались одеть вопящих детей, кто ловил кур и совал в мешок, кто тянул корову за веревку на рогах…

– Бросай корову! – надрывался Рагоза, пытаясь вытащить из ворот волокушу. – Жита давай в мешок!

– Как без коровы, да как же я свою кормилицу брошу этим сквозьземельникам!

– На все касти корову, детей бы унести!

Казалось, все что-то делают – торопясь, напрягая все силы. Собирали теплые вещи, припасы. Вертунова заимка – это старая тесная изба и клеть, стоящие пустыми с тех пор, как лет пять назад умер Вертун, старый волхв. Там только дети поместятся, а остальным как? Жить на снегу? И как долго?

Без отца, без брата Ветляна и мать возились дольше – тяжко без мужских рук в доме. Невестка, Градовница, раза три прибегала к ним от стрыя Ладовека, но и у них там тоже были не готовы.

А потом… все как рассказывал тот парень, Берест из Малина… Коняев сын, за которого отец-покойник успел Ветляну просватать, да не успел отдать. На тропе из леса показались всадники – двое, четверо… десяток… два десятка… Гром не грянул, не сверкнула вновь лиловая зимняя молния, как было дня за три до Коляды. Зимний день оставался совсем обычным, как всегда, и оттого чужие всадники казались мороком. Женки подняли визг, будто пытались разбудить себя от страшного сна, мужики схватились за топоры и приготовленные копья… Всадник прямо с седла натянул лук, свистнула стрела и вонзилась в грудь Рагозе. Тот упал, выронил рогатину, и капли крови на снегу были как рассыпанная брусника…

А всадники мелькали уже и на другом конце веси. Мужики побросали топоры – русов было больше раза в два, и все тропы, все пути к бегству уже были отрезаны. По снегу бабы с детьми все равно далеко не убегут. Из Малина и без снега мало кто убежал… Жителей согнали в одну кучу. Женщины прижимали к себе детей, подростки жались к матерям и друг другу. Вокруг стояли всадники в кольчугах и шлемах, похожие на железных выходцев из Нави. Градовница цеплялась за Ветляну и дрожала. Мужа ее, старшего Ладовекова сына, еще до Коляды снарядили в княжеское войско. И где же то войско? Когда русь пришла, между нею и весняками никого не оказалось.

Шли последние мгновения жизни, и каждое падало тяжелой каплей.

– Смотри… Марена… – дрожа, прошептала Градовница. – Пришла сама за нами…

Из леса выехали еще несколько всадников, а за ними – женщина на почти белой лошади. Медленно падал пушистый снег, женщина неслышно двигалась под его покровом, и казалось, ее белые одежды, белое строгое лицо составляют одно целое с белым пухом небесных лебедей. От этого зрелища кровь леденела в жилах, хотя день был не морозный. Шла оттепель, но женщина на белом коне несла не просто холод. На ее коне сидела смерть, приходящая порой вот таким же тихим, но неумолимым шагом…

Ветляна и не удивилась, что они наяву видят богиню. Может, так и положено, да те, к кому Марена является в их последний час, уже не могут об этом рассказать.

Белая женщина остановила коня возле крайней избы. Отроки помогли ей сойти, провели внутрь. Хозяева избы, Лазгота с семейством, стояли среди пленных и тоже с изумлением наблюдали за этим зрелищем.

К толпе подъехал русин, поигрывая звенящей плетью. Из-под плаща виднелась рукоять меча – золотая и серебряная, как солнце и звезды. Глянув ему в лицо, Ветляна изумилась: да он совсем молодой еще, безбородый.

– Ой тя сквозь землю! – охнула мать. – Это ж сам князь ихний…

– Да ты что… – не поверила Градовница.

– Истовое слово!

– Кто среди вас старший? – выкрикнул всадник.

– Это я! – отозвался из гущи толпы Ладовек и стал проталкиваться ближе.

Жена было ухватилась за него, не желая отпускать, но он тряхнул связанными руками, отцепляясь.

– Ты, что ли, князь киевский Святослав? – крикнул кто-то из толпы.

– Нет! – Всадник засмеялся, и его лицо, освещенное белозубой улыбкой, стало таким красивым, будто это сам змей-летавец. – Я не Святослав. Я – Лют Свенельдич. А тебя как звать?

– Ладовек я, Размолвы сын.

– Пойдешь со мной.

– Куда?

Но Лют Свенельдич не ответил, а повернул коня и поехал прочь. Какой-то рус древком копья подтолкнул Ладовека в ту же сторону: давай, шевелись.

Ладовека увели.

– Ой ты мой кормилец, ладо мое милое… – запричитала Полетуша, будто муж ее уже умер. Казалось, съедят его там живьем.

– Казнить будут… – Градовница задрожала, не отпуская руку Ветляны. – Ужасно как-нибудь.

Весняки ждали; иные причитали, другие застыли в смертном ужасе. Им же рассказывали, как было с малинцами – и что теперь будет с ними. Молодых привяжут к длинной жерди и уведут в полон, продавать за три моря; всех, кто станет противиться, зарубят на месте… избы сожгут… стариков бросят помирать с голоду на пепелище…

Но пока почти ничего не происходило. Русы толклись возле всех изб, заходили внутрь, слышался грохот и стук – надо думать, обшаривали укладки, проверяли подполы, где они были. Из Стевидовой избы вытащили бабу с двумя младшими – пыталась спрятаться в подполе. Втолкнули к остальным.

А Ладовека ввели в избу – хорошо ему знакомую, но сейчас полную чужих людей. У стола сидела та женщина в белой длинной шубе на горностае; теплый платок белейшей шерсти она опустила на плечи, и голову ее обвивал белый шелковый убрус. Она единственная в избе сидела; вокруг нее стояли несколько мужчин, все в кольчугах и шлемах. У одного шлем был позолоченный, и в нем Ладовек сразу признал знакомого.

Мистина Свенельдич.

– Ты старший в этой веси? – спросил воевода.

– Я, – Ладовек без вызова, но прямо взглянул ему в лицо. – После брата моего, Ладомера… что на могиле Ингоревой голову сложил.

– Князь киевский, Святослав, приказал за кровь отца своего всю землю Деревскую выжечь и все реки ее кровью древлян наполнить. Но мать его, Эльга, не желает напрасного разорения и людям погибели. Поэтому выбирай. Или вы даете нам таль, клятвы покорности и дань – тогда останетесь в живых. А не хотите – мы забираем весь род ваш в полон, а избы сжигаем. И будет здесь место пусто.

– Как в Малине, стало быть, – Ладовек глянул на Свенельдича-младшего, что его привел и теперь стоял возле брата.

– Хуже. Негодные в челядь будут перебиты.

– Клятвы, значит, желаете… – Ладовек, уже готовый к самому худшему, пытался осмыслить, есть ли вбыль надежда выжить.

– Ты и другие мужи с дедовых могил земли съедите, что покоряетесь князьям киевским и не поднимете оружия против киян – ни нынешней зимой, ни до конца жизни. У тебя мы детей возьмем в таль, они будут жить в Киеве – год или два, а там поглядим. Отроков и девиц заберем каждого десятого в челядь. Дань – треть от жита, птицу и мелкую скотину, скору – сколько найдем. Коров и хлеба, чтобы вам до весны дожить, оставим.

При упоминании дани отроками и девицами Ладовек вздрогнул и хотел было возразить.