Он вглядывался в ее глаза, пытаясь понять, то ли она думает, что говорит. Не всякое женское сердце без страха выдержит то зрелище, что она наблюдала на днях.

– Я не боюсь тебя. – Эльга нежно коснулась его щеки, погладила возле ссадины в углу рта. – Ни так, ни этак не боюсь.

– Потому что ты не просто женщина. – Мистина обнял ее и склонился к ее лицу. – Ты – конунг, только женщина. Таких на свете было не много. Моя самая большая удача – то, что я с тобой встретился.

– Но ты же отказываешься…

– Я отказываюсь, чтобы твоя слава не потонула в бесконечных раздорах. Ты будешь сиять в памяти людской, как утренняя звезда на небе, о тебе сложат предания. И меня заодно не забудут.

– Стало быть, мы оставим все как есть? Ты этого хочешь?

– Я хочу, чтобы ты оставалась княгиней Ингвара, а женой его пусть будет болгарыня. По мне, так это самое лучшее.

«И я всегда буду на словах женой одного, а на деле – другого…» – мысленно закончила Эльга.

А потом, противореча собственным мыслям, попросила:

– Не уходи.

– Ты хочешь, чтобы я остался?

Она кивнула. И челядь, и гриди не слепые: стража у ворот видела, как Свенельдич приехал, и заметит, что он до утра не выехал обратно. А в дружинной избе или в гриднице уж кто-нибудь не пропустит, что Арне и Ратияр почему-то тоже ночуют здесь. Но, понимая все это, Эльга не могла и помыслить о том, чтобы после всего этого остаться одной, наедине с воспоминаниями и опасениями.

Вместо ответа Мистина наклонился и потянулся к ее губам. Бывают случаи, когда даже самый благоразумный человек плюет на осторожность.

– Тебе же больно… – шепнула Эльга.

– А и ладно…

Еще через день княгиня объявила пир и позвала всех бывших в Киеве знатных людей: местных бояр, Грозничар с его людьми и Хельги с его оружниками. Эльга сияла, как солнце, со своего возвышения: одетая в греческое платье золотистого шелка с красными птицами, с белым убрусом на голове, с золотыми греческими подвесками на шитом золотом очелье – с цветной эмалью, золотыми лучиками и крупными жемчужинами. Лицо ее еще хранило след утомления, но губы приветливо улыбались, а зеленовато-голубые, будто самоцветный камень-смарагд, глаза смотрели дружелюбно и уверенно.

– Я созвала вас, мужи русские, полянские и черниговские, дабы радостную весть вам объявить, – сказала она, когда чаши за богов и предков обошли столы. – Держали мы совет с родичами моими и боярами и порешили: как вернется из полюдья муж мой Ингвар, созовем мы всех вас снова и на Святой горе, перед взорами богов и дедов наших, возложим на зятя моего, Эрленда-Грозничара, Чернигостева сына, Тростенева внука, достоинство малого князя черниговского.

К сводам гридницы взмыл изумленный гул. Не меньше других удивился сам Грозничар: не думая сдаваться окончательно, он все же предпочел отложить свои притязания до тех пор, пока позабудется его поражение в поединке.

А кое-кто и отметил, что Эльга перед всеми назвала Ингвара своим мужем – будто нет никакой болгарыни.

– И условия положим такие: быть Грозничару с нами, князьями киевскими, во всем заедино, мир и войну объявлять по совету, на рать выступать единым строем, совещания творить с князьями иноземными, каганом и цесарем общие. По дань русским князьям на левый берег не ходить, а дары в Чернигове получать.

– Из любви к вам мы так положили, – добавил Мистина, глядя на Грозничара так, будто не охаживал его кулаками в нерассуждающей ярости под этой самой кровлей какую-то неделю назад и тот не смотрел на него сейчас изумленным взглядом полузаплывшего глаза, окруженного желто-лиловым огромным синяком. – В поход на греков мы ходили вместе, добычу и честь одну на всех привезли. Разойдись мы сейчас – не по правде вышло бы, нам бы одним все плоды общей победы достались. Мы того не допустим. На другое лето сотворим мир – и вы, князья черниговские, все те же выгоды и прибыли получите, что и князья русские. И кто тогда нас одолеет?

Он улыбнулся, положив руки на свой печенежский пояс. Гридница содрогалась от криков радости, что такое сложное дело разрешилось миром, Грозничар выбрался из-за стола и полез обнимать Мистину, Асмунда и даже Свенельда. Эльга радостно улыбалась. Свенельд и Мистина убедили ее, что сейчас именно так и надо поступить: внезапно получив в дар то, чего не сумел вырвать силой, Грозничар снова займет место преданного родича. А для Киева мало что изменится: у них и так под рукой с десяток малых князей. Чем больше у киевского князя подданных княжеского достоинства, тем весомее его собственные притязания на звание кагана или цесаря. Нынешнее поколение едва ли это увидит, но надо ведь и вперед смотреть…

А еще через день, отдохнув после пира, старый воевода Свенельд собрался ехать к себе, в Деревскую землю. Его городец на гранитых кручах над Ужом был достроен, настала пора его обживать, и поэтому Владива с дочерью уезжала с ним. Ута плакала, расставаясь со своей главной помощницей по дому, Владива плакала, ревели все девчонки, расставаясь с Валкой, и даже она сама – ей сравнялось девять лет, но ростом и видом она не уступала иным двенадцатилетним – тоже ревела таким низким голосом, что это было почти смешно.

Оба воеводы, старый и молодой, стояли у крыльца своей гридницы, ожидая, пока Свенельду подадут коня. Посматривали на баб и посмеивались, пользуясь передышкой между вчерашними заботами, благополучно разрешенными, и еще неведомыми завтрашними. А те себя ждать не заставят…

– Ну, бывай здоров! – Увидев отрока с конем, Свенельд хлопнул Мистину по плечу концом свернутой плети, а потом протянул ему: – Вот тебе, держи.

– Что это, батя? – не понял Мистина. – Зачем?

– Дарю! – Свенельд вложил рукоять, которая когда-то была втулкой копейного наконечника, ему в ладонь. – Не зря она когда-то по твоей спине прогулялась – уму-разуму научила, вижу. Вот и не забывай.

Мистина понял его и улыбнулся: от этой улыбки его лицо осветилось и стало красивым, будто светлый месяц на небе. Было в ней и напоминание, и лукавство, и гордость собой.

– Будь здоров, батя! – сунув плеть за пояс, он обнял Свенельда.

Обнявшись, на миг они замерли, будто тот Ясень, что держит на себе мир, потом разошлись. Легко, как молодой, Свенельд вскочил в седло и поехал из ворот. Мистина смотрел ему в след, похлопывая звенящей плетью по ноге, как тысячи раз у него на глазах делал отец…

Обыкновенно князь киевский объезжал с полюдьем и ради сбора дани только Олегову часть своей державы: земли полян, древлян и саварян. В свои родовые владения на Ильмень-озеро и Волхов Ингвар не ездил: там правила его мать, королева Сванхейд, и два его младших родных брата. Тородд в этот раз прибыл вместе с ним после греческого похода, Хакон ждал дома. Сванхейд с сыновьями собирала дань с волости, подчиненной Хольмгарду усилиями трех предыдущих поколений, и отсылала две трети ее в Киев. Треть она оставляла на содержание собственного дома и дружины, а к тому же вела обширную торговлю с заморьем и внутри своих владений. Хозяйка Хольмгарда была самой богатой женщиной в своей части света, и дела при ней шли ничуть не хуже, чем при жизни Ульва конунга.

О своем приезде Ингвар предупредил заранее – послал гонцов всем своим родичам северных краев, и в Хольмгард, и даже в Плесков с просьбой к концу месяца сечена собраться у Сванхейд. В просьбе не отказали даже плесковские князья, не склонные покидать своих чуров. Приехал и сам Воислав, и его младший сын Судимир с женой Альдис – младшей дочерью Сванхейд, и воевода Торлейв с племянником Олейвом – последним из сыновей Вальгарда, что еще оставался в родовом гнезде.

Когда княжеская дружина – половина большой – добралась до Хольмгарда, размещать людей пришлось по окрестным селам. Сам Хольмгард был городцом не из малых, если считать посад за валом, но все пригодные для жилья строения уже были забиты гостями и их челядью. Съехались трое князей из волостей по берегам Ильменя: Своигость из Житобужа на Маяте, Унегость из Словенска, Житинег из Будогоща – и его сын Витята с женой Вояной, сводной сестрой Эльги по матери. Из Люботеша приехал боярин Родомысл с родичами, надеясь в рядах Ингваровой дружины увидеть Селимира: оказалось, что князь Любогость умер еще прошлой весной, больше года назад, и в Люботеше правил Родомысл, его шурин, дожидаясь возвращения законного наследника из заморских походов. Съехались знатные варяги из окрестностей Хольмгарда. Старый Ветурлиди, брат покойного Ульва, сам был уже плох и время проводил по большей части лежа, однако прибыл в санях, надеясь встретить своих сыновей, Фасти и Сиграда.