Грозничар снова бросился вперед, его кулак скользнул по скуле Мистины, но тот уже навалился, обхватив противника за шею и плечи, и пригнул к полу. Грозничар извернулся, врезал локтем, вырвался и ударил, метя под подбородок, в кадык. Но удар прошел мимо цели: несколько уступая выносливостью, Грозничар начал уставать. Перед глазами висел красный туман, в ушах звенело, и он понимал: нужно заканчивать поскорее.

Пользуясь этой промашкой, Мистина левой рукой ухватил его за глотку и, держа противника на расстоянии вытянутой руки, принялся лупить по голове. Кровь брызнула из рассеченной брови.

Из последних сил Грозничар оторвал от своей шеи цепкую, будто кузнечные клещи, кисть противника и обхватил Мистину поперек туловища. Не удержавшись на ногах, бойцы рухнули наземь и покатились, продолжая охаживать друг друга кулаками. Грозничар бил уже вслепую: кровь из разбитой брови залила глаза. Вот он нащупал горло своего врага и вцепился в него; не замечая ударов, сжимал пальцы так, что вздулись жилы на руках.

Мистина хрипел, прижимая подбородок, силясь ослабить чужую хватку. Наконец ему удалось подтянуть колено и сильным толчком отпихнуть противника.

Тяжело дышащие бойцы начали подниматься – медленно, на быстроту уже не хватало сил. Но Мистина успел раньше.

Он тоже почти ничего уже не видел, однако ударом в челюсть вновь сбил Грозничара наземь и добавил с ноги под ребра, вышибая дух. Потом сел сверху и принялся молотить ободранными кулаками – еще, еще и еще, не глядя, куда бьет, пока обмякшее тело под ним не перестало дергаться.

Только убедившись, что противник не шевелится, Мистина тяжело слез с него. Сел на пол, с трудом переводя дыхание. Потом с натугой поднялся. Его повело, но он устоял, широко расставив ноги, и выпрямился.

Грозничар лежал неподвижно, его лицо превратилось в кровавое месиво. Лишь вздымающаяся грудь говорила о том, что он жив.

В повисшей тишине пронзительно вскрикнула Володея: стало ясно, что уже все. И тут все в гриднице разразились воплями: иные возмущенными, но по большей части радостными. Кто-то из отроков уже проталкивался сквозь толпу с ведром воды, а Мистина все стоял, ловя воздух открытым ртом. Покрытые ссадинами ребра ходили ходуном, на грязном лице застыло туповато-свирепое выражение.

Почти невольно Эльга сделала шаг к краю возвышения, делая знак челяди, чтобы дали воды. Мистина выглядел жутко – даже не из-за крови, залившей лицо и грудь, не из-за ободранных и тоже окровавленных кулаков, а из-за звериной готовности убить, которой сейчас дышал весь его облик. Дикой, нерассуждающей, не знающей жалости и смущения.

Спустившись, она подошла; Зимец перенял у отрока ведро с водой, Беляница протянула ей рушник. Эльга намочила край и осторожно приложила к лицу Мистины. Потом случайно взглянула вперед и замерла.

Над очагом, что служил дальней стороной площадки поединка, ближе к двери, стоял ее брат Хельги Красный и вытаращенными глазами смотрел на обоих противников – полуголых, окровавленных, одного лежащего, а второго на ногах. И Эльга отметила – никогда она еще не видела на лице своего бойкого и отважного брата такого изумления и даже растерянности.

Мистина медленно повернул голову, следя за ее потрясенным взглядом. Увидел Хельги. А потом, не меняясь в лице, коротким и резким, удивительно сильным движением выбросил правый кулак вверх.

Хельги Красного привела в Киев весть о том, что туда заявился Грозничар. А прослышал он об этом очень быстро: помогли киевские жидины из урочища Козаре, с некоторых пор его большие друзья. Суть предстоящего разговора знал только самый узкий круг, но Хельги не составило труда сообразить: после войны с греками у черниговского воеводы найдется о чем поговорить с киевлянами.

После поединка Хельги не замедлил повидаться с обоими зятьями. После встречи с ним Грозничар отправился на Свенельдов двор – сразу как только смог встать на ноги и удержаться в седле. Перед этим он три дня отлеживался: у него была зашиблена голова, тошнота и головокружение не давали подняться. Володея сидела рядом, меняя примочки на многочисленных ссадинах и на подбитом глазу, и вполголоса причитала.

Эльга не виделась ни с одним из своих зятьев, хотя каждый день в Олегову гридницу приходил Свенельд и еще кое-кто из родичей. Свенельд и рассказал ей, что на пятый день Грозничар, оправившись, сам явился к Мистине. О том, что черниговский воевода первый навестил своего победителя, Эльга знала – все видели, как он ехал по городу от дружинных домов под Святой горой к Свенельдову двору, разукрашенный синяками и ссадинами, будто яйцо-писанка, – но только старый воевода передал ей, о чем шел разговор.

– На старости лет стал у родного сына на посылках, – сказал Свенельд, посмеиваясь и похлопывая себя по башмаку своей знаменитой плетью, сделанной из сломанной втулки копья с золотой и серебряной отделкой.

– Почему он не приедет сам? – Эльга с тревогой посмотрела на старика. – Он здоров?

– Морда разукрашена и ребра отбиты. Но это все заживет, ему не впервой. А сам он не хочет к тебе ехать… потому что Грознята только того и ждет.

– Что это значит?

Не зря Свенельд попросил ее принять его в избе, а не в гриднице, и глазами – точно как порой делал его сын – предложил ей выслать вон челядь.

– Предлагал ему Грознята Ингвара из Киева согнать и самому на тебе жениться, – прямо объявил Свенельд, сцепив руки между колен и глядя на нее своими ореховыми глазами. – Сказал, не Ингварова удача меня одолела, а твоя. Перед ним не склонюсь, а с тобой будем равными, как братья. Оба мы – мужи знатные, хоть рода и не княжьего, мне, дескать, Чернигов, тебе Киев, и коли будем заедино, никто нас не возьмет.

Эльга молчала, вспоминая: то же самое говорила ей Володея. Значит, не бабья болтовня то была: черниговцы свое дело обдумали. Заметила, что Свенельд пристально наблюдает за ее лицом, и взяла себя в руки.

– Что мыслишь? – Свенельд поднял косматую полуседую бровь, будто здесь могло быть несколько ответов.

– Я уже им сказала, что мыслю! – резковато ответила Эльга. – Мой сын имеет права на Киев и на Хольмгард. И он получит их. Пока мое слово хоть что-то весит, я не позволю разорвать его державу и погубить Русь в бесконечных раздорах. Они что же, думают, Ингвар так вот возьмет и уйдет? Сядет в Хольмгарде и будет… над озером на гусельках играть? У них огромная волость, земли по Мсте, по Луге, по Волхову! Ладога! Родичи в заморье! У Сванхейд хватит золота нанять у свеев такое же войско, как на греков ходило! И в этот раз оно пойдет на Киев!

Свенельд молча слушал ее, похлопывая плетью по ладони. Плеть издавала приятный звон, отвлекая внимание, и Эльга вдруг запнулась. Она привыкла, что Свенельд всегда отстаивает права своего воспитанника, и невольно ждала, что он одобрит ее рассуждения. Но вдруг сообразила: ведь речь идет о княжьем столе для его родного сына! Единственного. Порождения его любимой, давно покойной жены, что осталась в памяти юной, хрупкой и прекрасной, как весенний цветок. И Эльга знала: воевода любит своего сына куда сильнее, чем можно подумать, глядя на его суровое обветренное лицо.

– Ты хочешь, чтобы твой сын стал киевским князем? – прямо спросила она, не в силах терпеть гнета сомнений.

Свенельд встал и еще раз хлопнул плетью по ладони.

– Знаешь что? – помолчав, сказал он. – Мой сын однажды этой плети попробовал. Я тебе не расскажу, – ответил он на ее изумленный взгляд. – Захочет – сам расскажет. Но мнится мне, не зря он тогда три дня на брюхе провалялся. Ума я ему вколотил. Здорова будь, княгиня!

Воевода поклонился и пошел прочь. Согнутая спина его исчезла в проеме выхода, дверь закрылась. А Эльга долго еще стояла неподвижно, пытаясь понять, что же такое он сказал ей и что хотел сказать.

Пока потрясенная Эльга обдумывала этот разговор, на Свенельдов двор явился жидин, Синай бар Шмуэль, с поклоном и вопросом: здоров ли Мстислав Свенельдич и не пожелает ли повидаться со своим шурином, Хельги конунгом?