– Раньше у нас были князь и княгиня, – объяснял Мистина, остававшийся воеводой в Киеве на время женского владычества. – Теперь у нас два князя, и один из них – женщина. А у другого есть жена-болгарыня.

– Этак дождемся – и княгиня себе другого мужа заведет! – проворчал боярин Радовек.

А Добротвор тихонько толкнул его локтем: доболтаешься, дурень!

Эльга хорошо понимала: при равенстве у власти она и Ингвар далеко не равны в праве распоряжаться собой. Поэтому в Киеве Мистина занял прежнее место – воеводы и ее зятя. И хотя после Вышгорода они ни разу не оставались наедине, Эльга чувствовала себя заново рожденной. Она обрела недостающую половину самой себя, и это дало ей такую силу, о какой она прежде и не догадывалась.

И теперь она поняла Ингвара. Пройдя через смерть и унижение, он нуждался в согревающем дыхании жизни и любви. Огняна-Мария дала ему это, и потому он поддался доводам разума, толкавшим его к этой женитьбе.

Если так, то чувство справедливости не позволяло Эльге его винить.

Так или иначе, но прежнего ожесточения против Ингвара она больше не ощущала. Блаженная сладость счастья, заполнившая ее кровь и разум, своими мягкими волнами смыла досаду и обиду. И хотя Эльга по-прежнему не собиралась делить Ингвара с другой женой, теперь она могла почти спокойно думать о том, как им жить дальше, не причиняя вреда себе, руси и Русской земле.

Эльга еще не нашла в себе сил явиться проводить Ингвара и Огняну-Марию в полюдье, но, приехав на другой день в Киев, была весела и охотно принимала гостей. В княгинину избу вернулась привычная утварь, дополненная ее долей в добыче. Вождю полагалась десятая часть взятого; эту часть Ингвар и Мистина поделили пополам, и из доли Ингвара третья часть досталась Эльге. На поварне и в гриднице все пошло прежним порядком. С удивлением мужи киевские убеждались, что беда миновала и жизнь наладилась.

Чтобы не было лишних разговоров, дележ и передача княгининой части – принимал ее Асмунд – происходили в гриднице перед боярами и ближней дружиной. И только когда Ингвар уже покинул Киев, а Эльга водворилась в своей избе, Мистина явился к ней с большим берестяным коробом.

– Это тоже твоя доля, – усмехнулся он. – Помимо общего расчета.

– Ты утаил часть добычи? – Эльга изумленно вскинула брови. – Я где-то слышала, за такие дела вешают!

– Меня и без того есть за что повесить, так чего теряться? Открывай.

Тревожно поглядывая на него, Эльга подняла круглую берестяную крышку. Внутри лежало что-то золотистое и блестящее, на первый взгляд подумалось даже, что короб полон меда. Эльга наклонилась – нет, это какая-то коприна… Вынула, развернула…

В ее руках была длинная женская сорочка – из шелка золотистого цвета и такая тонкая, что сквозь ткань Эльга видела собственные руки. В коробе еще-то белело: вторая сорочка, снежно-белая и такая же прозрачная. На самом дне лежала третья, зеленовато-голубая, будто легкая морская волна. Выложив все три на ларь, Эльга с изумлением рассматривала то одну, то другую, осторожно прикасалась к невесомой ткани, лежащей мягкими складками, тонкой, как цветочный лепесток. От сорочек и сейчас еще веяло незнакомыми благовониями, сладкими и будоражащими.

– Ну и кому еще я мог этот отдать? – усмехнулся Мистина.

– Но это же… – Эльга смешалась: при всем восхищении красотой дара она не представляла, как им пользоваться. – Как же такое носить… Только под платье, чтобы совсем не видно…

Мистина молча смотрел на нее, и под его взглядом Эльга легко представила себя в этой прозрачной золотистой сорочке, которая вроде есть, и в то же время ее как бы и нет…

– Ну… эти греки… – подавляя смех, пробормотала она. – Чего только не выдумают…

– Они много чего выдумали, – подтвердил Мистина. – Даже я кое-что новое узнал…

– Ой! – Эльга отмахнулась и оглянулась на Добрету и Совку возле печи. – Ступай, воевода. А то чур весть до чего ты договоришься, сам будешь не рад…

Мистина тоже посмотрел на служанок и слегка улыбнулся. Девки не слепые, но они будут молчать. Потому что они еще и не дуры.

Зима катила во тьму, и вот приблизилась самая длинная ночь года. Перед Колядой к Эльге часто приходили старейшины, княгиня готовилась принимать в гостях Волоса – старого боярина Дорогожу. Ему же потом предстояло приносить жертву в святилище на Святой горе и начинать главный жертвенный пир года.

В солоноворот никто не спал. Эльге, как хозяйке дома, полагалось ждать гостей в избе с припасенными угощениями: блинами, пирогами, жареным мясом и курятиной, пивом и медом. Но хотя ее ребенку шел уже пятый год, а у Уты их подрастало трое, когда сестры были вместе, любой праздник возвращал их в детство. Заранее Эльга велела челядинкам сделать для нее наряд из козьих шкур и страшную личину; пока старейшины, возглавляемые Дорогожей, пили и пели в гриднице, она вместе с собственными служанками и Утой отправилась на гулянья.

В эту ночь дороги были полны ряженых: мужики одевались бабами, девки – парнями, а парни напяливали длинные рубахи прямо на кожухи и цепляли к шапкам длинные косы из пакли. Эльга и Ута переоделись в Ингваровы рубахи, порты и кожухи, сверху нацепили накидки из сшитых козьих шкур с личинами и вышли туда, где резвился народ. У иных «баб» из-под личин торчали седые бороды, и это усиливало жутковатое чувство от смешения всего и вся в эту ночь годового перелома.

На каждом углу горели костры, бросая красные отблески на снег. Со всех сторон несся беспорядочный шум: бряцанье железа, гудение рожков, треск и стук колотушек. Ватаги ходили по дворам, вваливались в дома, распевая песни и надеясь на угощение. Иной раз в избе гостей поджидал «покойник», лежащий на лавке; гости толкали к нему девок, требуя его целовать, «чтобы проститься»; девки визжали и упирались, зная, что под белым настилальником мнимый покойник одет только в жуткую личину и более ни во что…

Везде затевались игры, потасовки, переброс снежками. Кипела толпа, состоявшая из ряженых бесов, «стариков», «старух», «коней», «быков», «волков». Иные просто надевали вместо личины сито. Девкам вообще доставалось в эти дни: то «кузнецы» заваливали их на доску вместо наковальни и задирали ноги, чтобы «подковать» подошвы черевьев, то ряженый «медведь» гонялся за девками, норовя опрокинуть в сугроб, задрать подол и напихать туда снега, то есть «засолить», чтобы «не протухли»[230]. Эльга и Ута очень радовались, что нарядились отроками.

Бегая в ватаге молодежи, Эльга скоро потеряла сестру среди таких же ряженых, охрипла от визга и запыхалась. На каком-то углу на гуляющих выскочила «Белая Баба» в исподней рубашке поверх кожуха; дико воя мужским голосом, она гонялась за девками и женщинами, норовя огреть метлой. Визжа, те разбегались во все стороны.

Усталая, запыхавшаяся, Эльга споткнулась и упала; «Белая Баба» бросилась на нее и стала закапывать. Эльга зажмурилась, чувствуя, как холодный колючий снег набивается за ворот, под платок на шее, в рукавицы. Кричать не было смысла, оставалось только переждать, чтобы не отхватить лишних тумаков и не задохнуться. Ничего не видя, Эльга съежилась и мельком подумала: не пора ли домой? Проверить, как Святка, и в постель… если жива останется…

Внезапно «Белая Баба» с воплем улетела куда-то в сторону, на Эльгу перестал сыпаться снег. Но не успела она встать, чтобы отряхнуться и посмотреть, что происходит, как неведомая сила подхватила ее и подняла высоко в воздух! Вытаращив глаза, она попыталась закричать, но из пересохшего горла вырвался лишь невнятный хрип. Она висела, опираясь на что-то животом и не касаясь земли, а под ней шевелилось нечто огромное и мохнатое.

От ужаса Эльгу бросило в дрожь. Вспомнилось самое страшное, что она знала в жизни. Князь-Медведь! Убитый пять с половиной лет назад, он часто вспоминался ей, особенно в эти темные дни, когда возвращаются мертвые, а человеческий мир всем скопом как бы «переезжает» на тот свет. Она и на игрище пошла отчасти потому, что жутко было сидеть в избе и ждать: не идет ли за ней он, тот, кто в эту ночь способен вернуться с того берега Забыть-реки…