Мать — швея, в один прекрасный день родила его. Он взрос, как большинство бедных берлинских детей: отчасти на дворе и на улице, отчасти в единственной комнате своей матери.

Но в первое десятилетие своей жизни он не вполне был лишен любви.

В шесть лет его послали в народную школу, а в десять — умерла его мать: два крупных события в его жизни.

Тогда бабушка взяла его к себе и с этого дня всякая радость, даже самая ничтожная была изгнана из его жизни. Он никогда не говорил о наказаниях, которые он испытал, но я замечал по всему, какою жестокою она, должно быть, была.

Он мало-по налу становился оживленнее, но о веселости не могло быть и речи.

Однажды вечером он с весьма важным видом показал мне то, что оставила ему его мать. То было письмо и фотографическая карточка. Когда она умирала, она всунула ему в руку обе эти вещи и убеждала его никому не показывать их даже бабушке. Письмо он должен распечатать тогда, когда вырастет настолько, чтобы понять его.

Письмо, написанное ею за несколько недель до смерти, как на то указывал почтовый штемпель, было адресовано к носителю довольно известного аристократического имени и имело надпись: «адресат выбыл», что, конечно, могло также значить: «в приеме отказано». Адрес был написан неуклюжим почерком.

Карточка вышла очевидно из одной из первых фотографий Берлина и была прекрасна. Я сравнил печальные, напряженные, беспокойные черты ребенка с гордым, жестким, пытливым, почти жестоким лицом отца и не нашел другого сходства, кроме общих тонких линий носа и какой-то отчасти суровой черточки около губ, которая у одного означала заносчивость, у другого полнейшую замкнутость. Эту карточку очевидно держали в руках бесчисленное множество раз. Я отдал ему ее вместе с письмом, этим последним криком отчаявшегося сердца, которое бесполезно принесло последнюю жертву ради того, что оно любило и что иначе спасти оно не могло.

— Это ты должен хорошенько спрятать, Ганс, — сказан я, — и никогда не показывать бабушке.

Он убежденно кивнул мне головой.

Спустя несколько недель, я опять вспомнил об этой карточке. В оперном театре, во время парадного спектакля, в одном из антрактов мимо меня прошел офицер, уже не очень молодой. Я спросил, кто он? Мои предположения оправдались. Конечно, Гансу я не рассказал об этом, что видел его отца, но многое пришло мне в голову.

Отец чертовски мало дал ему для борьбы за существование, этому бедному маленькому мальчонке.

Вы ведь знаете, какой я страстный любитель Доре́, и теперь более, чем прежде. Я имею все произведения, которые этот художник оставил искусству, и для меня было ни с чем несравнимое удовольствие, когда Ганс на мой вопрос, какие книги хочет он сегодня посмотреть, всегда отвечал одно и то-же: «большие»!

Удивительная вещь — часто сидел я с ничего не понимающим ребенком, над этими истинно великими книгами, и мы оба, рука об руку, вслед за этой великой фантазией шли с Данте в ад и с Мильтоном в рай!..

Но в общем у меня немного было времени, которое я мог отдавать Гансу, и чаще всего оставлял его одного, а сам садился писать. Однажды во время перерыва я снова увидал его глаза, обращенные на меня.

— Чем-бы ты хотел быть, Ганс?—спросил я.

Тогда он с восхитительным выражением радости по поводу того, что я отгадал его мысли, сказал:

— Поэтом.

Поэт! — Я почти уверен, что он сделался-бы им, если-бы не...

Да, если-бы не... Я буду краток.

Дни проходили быстро, точно летели. Ганс был трогательно благодарен мне, и эта благодарность часто проявлялась совершенно по-детски.

Я действительно полюбил его.

Вдруг я получил известие, заставившее меня почти немедля покинуть Берлин.

— Ганс! — сказал я, —я должен ехать.

— Нет, — возразил он, — и его взгляд, казалось, старался выпытать — шучу я или нет. Потом он вышел и в этот день не приходил больше.

Я сейчас-же отказался от квартиры. Когда я в последний раз передавал старухе плату, я еще раз заговорил с ней о ее внуке. Я убедительно просил ее лучше обращаться с ребенком. Эта женщина молча выслушала меня, но за ее холодными глазами, которыми она смотрела на меня, казалось, зрел план несокрушимый...

Денег я ей больше не давал. Она всегда брала их только за то, что перестала бить его, но одевала и кормила она его так-же плохо, как и раньше, а об остальных издержках и не думала. Я дал денег ему самому; я всунул их ему в руку, когда уходил. Старухи не было видно.

Ганс за последние дни бывал у меня часто и сделался гораздо тише. Но когда я стал прощаться с ним — экипаж ожидал меня и вещи мои были уже снесены, — и поднял к себе это маленькое, легкое, как перышко существо, — я сам испугался, увидя выражение его лица. Его глаза были широко открыты и с бесконечно умоляющим, отчаянным страхом глядели прямо на меня, и я, обеспокоенный, сказал:

— Ганс, Ганс, будь мужчиной! Ведь мы увидимся, ведь я не навсегда уезжаю.

Одно мгновение — я почувствовал его холодную, как лед, щеку у моих губ, потом я поставил его на пол и быстро написал ему свой адрес. Он безучастно взял эту записку.

Он стоял посреди комнаты, бледный, как смерть, как-бы надломленный, и смотрел мне вслед, без слез, как всегда.

Я и теперь еще вижу его перед собой.

Через год я снова был в Берлине. Я твердо решил при первой возможности навестить Ганса. Но вы ведь знаете эти намерения: я жил в совершенно противоположной части города и неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, а я все еще не исполнил его. И вот, в одно прекрасное утро, между письмами я на хожу одно, которое было отправлено из Берлина в тот город, где я провел последний год, а оттуда снова прислано сюда, и адрес которого был написан крупным ученическим почерком. Он лежало среди всех других писем, как-бы заблудившись. Это было от Ганса.

Я только одно могу сказать вам: ничто, ничто в жизни не потрясало меня сильнее маленького письма этого бедного мальчугана. Он писал мне примерно вот что: он должен мне написать, так как думает, что не будет уж долго жить; его по прежнему бьют каждый день, с тех пор как я уехал; я так был добр к нему, не возвращусь-ли я скоро, он так был-бы рад еще раз увидать меня. Подписался он: Ваш милый Ганс.

Письмо было написано крупным, угловатым детским почерком и наверно в страхе и возбуждении, так как отдельные слова были стерты слезами. Итак, он все-таки научился плакать.

Почти восемь дней шло письмо. Дайте мне докончить... Я бросил все и сел на извозчика. Через полчаса я стоял перед дверью, через которую я так часто проходил когда-то, и сильно позвонил.

Я услыхал тягучую походку, хорошо мне знакомую. Неизменившаяся стояла передо мной эта женщина. Она была страшно изумлена.

— Добрый день, — сказал я и услыхал, как резко звучал мой голос. — Я хотел узнать, что с Гансом?

Женщина не отвечала и не двигалась, но низкая улыбка появилась у ее губ.

— Где он? — спросил я, почти угрожая. И так как она опять не отвечала, я сделал шаг вперед, так что она была принуждена отступить и нерешительно отошла к кухне.

— Он там! — сказала она, когда увидала, что я не шучу и показала на дверь в следующую комнату.

В этих немногих словах было столько глумления!

Я вошел в комнату. Она была пуста. Но дверь в соседнюю была открыта и здесь, на ужасной, оборванной кровати, на спине лежал Ганс... Он был мертв.

Я подбежал к кровати.

Я схватил его руки, — они безжизненно упали, — я поднял подбородок, — он опустился... Он был мертв.

Я сел на край постели. Я долго глядел на него.

Его глаза были закрыты. Усталое, измученное выражение, — то самое, которое никогда не покидало его при жизни, — было написано на маленьком лице его.

Вдруг я вскочил. Я что-то увидал, — что это такое было?

На лбу рана, на плече, которое высовывалось из под разорванной рубашки, — рана, я приподнял тонкое одеяло на груди и отодвинул рубашку: рана около раны, рубец около рубца, полоса возле полосы... Мне кажется, от ужаса я закричал.