– А вы, если б у вас оказалась такая возможность, пошли бы воевать в Сало вместе с немцами и Социальной республикой? [9] – огорошил он однажды внезапным вопросом Монтальбано, который по-своему любил его. Да, потому что в гигантском коловращении взяткодателей, взяткобрателей, вымогателей, получателей конвертиков с вложениями, округлителей зарплат, обманщиков, воров, лжесвидетелей, к которым ежедневно добавлялась все новые, комиссар с некоторых пор начал питать теплые чувства к людям, которых он знал за неисправимо порядочных.

Он видел, что, задавая вопрос, старик словно обессилел, морщин на лице стало больше, а взгляд затуманился. Тогда он понял, что этот же самый вопрос Мизурака задавал себе тысячу раз и так не смог найти ответа, а потому, наверно, не стал вырывать его из комиссара.

– Алло! Вы еще здесь? – спросил раздраженный голос Мизураки.

– Говорите, кавалер.

– Мне припомнилась позже одна вещь, потому-то я о ней не сказал, когда приходил давать показания.

– Кавалер, у меня нет никаких оснований в этом сомневаться. Я вас слушаю.

– Странная вещь, которая со мной случилась, когда я почти подъехал к универсаму, но в тот момент я не придал значения, был вне себя и кипел, потому что есть тут разные сволочи, которые…

– Так вы мне скажете?

Если предоставить ему возможность, кавалер чего доброго еще начнет от основания фашистской партии.

– По телефону нет. Лично. Это вещь страшно важная, если я видел как следует.

Старик считался человеком, который говорил все как есть, не склонным преуменьшать или преувеличивать.

– Касается ограбления супермаркета?

– Понятное дело.

– Вы уже кому-нибудь об этом говорили?

– Никому.

– Я вас прошу. Рот на замке.

– Обижаете! Могила. Завтра спозаранку приду к вам в присутствие.

– Кавалер, позвольте вопрос. А что вы делали в такой час в машине, один и злой? Знаете, что в определенном возрасте нужна осторожность?

– Возвращался из Монтелузы. Там было собрание провинциального руководства, и я, хоть в нем и не состою, хотел присутствовать. Никто не посмеет закрыть дверь перед носом у Джерландо Мизураки. Необходимо воспрепятствовать тому, чтобы наша партия потеряла доброе имя и честь. Она не может делить власть с этими политиками-ублюдками и детьми ублюдков и вместе с ними издавать декрет, который позволит выйти из тюрьмы сукиным детям, растащившим по нитке нашу родину! Вы должны понять, комиссар, что…

– Собрание затянулось допоздна?

– До часу ночи. Я хотел продолжать, но остальные были против, валились с ног. Ну и народ нынче пошел.

– И сколько времени у вас ушло на обратный путь до Вигаты?

– Что-то полчаса. Я езжу медленно. Значит, как я вам уже говорил…

– Простите меня, кавалер, меня зовут к другому телефону. До завтра, – отрубил Монтальбано.

– Хуже, чем с бандитами! Хуже, чем с преступниками, сукины дети! И что они о себе понимают? Сволочи!

Не было никакой возможности успокоить Фацио, только что воротившегося из Палермо. Джермана, Галло и Галлуццо вторили ему, как хор молельщиков, описывая при этом правой рукой круги в воздухе, что должно было обозначать неслыханные происшествия.

– Дурдом! Дурдом!

– Тихо, тихо, ребята, угомонитесь. Давайте по порядку, – приказал Монтальбано, употребляя авторитет. Потом, заметив, что у Галлуццо пиджак и рубашка чистые, а не в крови, спросил у него:

– Ты ходил домой переодеваться прежде чем прийти сюда?

Вопрос он задал зря, потому как Галлуццо побагровел, нос, распухший от ушиба, пошел фиолетовыми прожилками.

– Какое там домой! Фацио же вам и говорит. Из Палермо мы, прямиком. Когда приехали мы в ихнюю там Антимафию, и сдали им с рук на руки Тано Грека, они нас взяли и засадили каждого в особую комнату. А как у меня нос все еще болел, я к нему хотел приложить платок мокрый. Полчаса проходит, а никого не видать, я открываю дверь. И столкнулся с коллегой. Куда идешь? Иду искать каплю воды, нос себе помочить. Нельзя тебе выходить, возвращайся назад. Ясно, комиссар? Под арест посадили! Будто это я – Тано Грек.

– Не называй этого имени и говори потише! – сделал ему замечание Монтальбано. – Никто не должен знать, что мы его взяли! Первого, кто об этом заикнется, зашлю на Азинару пинками в зад. [10]

– Так всех нас под арест посадили, – подхватил Фацио с возмущенным видом.

Галлуццо продолжал свой рассказ:

– Через час какой заходит в комнату один, которого я знаю, коллега ваш, он теперь перешел в Антимафию, Шакитано вроде его фамилия.

«Вот дерьмо», – припечатал мысленно комиссар, но ничего не сказал.

– Глянул на меня сверху вниз, будто я убогий какой, на бедность к нему пришел просить. Глядит это он, значит, все на меня таким манером, а потом и говорит: знаешь ты, что в таком непотребном виде не можешь ты идти к синьору префекту.

Уязвило его такое абсурдное обращение, с трудом удерживался, чтоб говорить тихо.

– А главное, глаза такие сделал зверские, будто это я виноват! И уходит себе, бурча что-то под нос. Потом появляется коллега, несет пиджак чистый и рубашку.

– Теперь я буду рассказывать, – выступил Фацио, воспользовавшись тем, что у него было звание. – Короче, с трех часов пополудни и до полуночи вчера вечером у каждого из нас брали показания по восемь раз восемь разных человек.

– Чего хотели?

– Узнать, как было дело.

– А меня так на самом деле аж десять раз допрашивали, – сказал с некоторой гордостью Джермана. – Видать, я рассказывать умею лучше, и им кажется, будто они кино смотрят.

– Что-то к часу ночи они нас всех вместе согнали, – продолжал Фацио, – отвели нас в комнатищу, вроде большого кабинета, стоят там два дивана, восемь стульев и четыре стола. Телефоны из розетки выдернули и унесли с собой. Потом прислали нам четыре вонючих бутерброда и четыре бутылки пива теплого, натурально – моча. Устроились мы там с грехом пополам, а в восемь утра сегодня приходит один тип и говорит, что можем возвращаться себе в Вигату. Ни здрасьте тебе, ни даже – пошли или брысь, как кошкам, чтоб их прогнать. Ни слова.

– Ладно, – сказал Монтальбано. – Теперь-то уж чего. Идите домой, отдыхайте и возвращайтесь после обеда. Я вам гарантирую, что эту историю я расскажу начальнику полиции.

– Алло! Это комиссар Сальво Монтальбано из Вигаты. Я хотел бы поговорить с комиссаром Артуро Шакитано.

– Не кладите трубку, пожалуйста.

Монтальбано взял лист бумаги и ручку. Стал рисовать машинально и только потом заметил, что нарисовал задницу на унитазе.

– К сожалению, комиссар теперь на совещании.

– Послушайте, скажите ему, что я тоже на совещании, тогда мы с ним будем квиты. Он прервет свое совещание на пять минут, а я свое, и оба будем довольны и счастливы.

Пририсовал несколько какашек.

– Монтальбано? Что такое? Извини, у меня мало времени.

– У меня тоже. Слышь, Шакитанов…

– Как это, Шакитанов? Что ты несешь?

– А, так ты не Шакитанов? Не работаешь в КГБ?

– У меня нет настроения шутить.

– А я не шучу. Я тебе звоню из кабинета начальника полиции, он возмущен твоими какэбэшными методами в обращении с моими людьми. Он обещал мне, что сегодня же напишет министру.

Это был феномен, не поддававшийся объяснению, но тем не менее имевший место: он увидел воочию, по телефонному проводу, как побледнел Шакитано, всемирно известный трус и подхалим. Вранье Монтальбано поразило его, вроде удара ломом промеж глаз.

– Да что ты? Ты должен понимать, что я как ответственный за безопасность…

Монтальбано перебил.

– Безопасность не помеха вежливости, – сказал он лапидарно, чувствуя себя этаким щитом с обочины автострады, из тех, на которых красуются изречения типа «Скорость осторожности не помеха».