– Не понимаю.

– Видите ли, синьора, эта фраза нам говорит, что он находится в Вигате уже давно, и подразумевает, что родом он не отсюда. Второе, он дает знать Лизетте, что его вынуждают, ему приказывают оставить город. Третье, употребляет множественное число, и значит, оставить Вигату должен не только он один, но целая группа людей. Все это подводит меня к мысли, что он военный. Может, я ошибаюсь, но это, мне кажется, самое логичное заключение.

– Логичное, – подтвердил директор.

– Скажите, синьора, когда Лизетта вам сказала впервые, что влюблена, вы не помните?

– Помню, потому что в последние дни я только и делала, что постоянно перебирала в памяти каждую мелочь наших с Лизеттой встреч. Это совершенно точно был май или июнь сорок второго. Я освежила все в памяти, перечитав старый дневник, который отыскала.

– Перевернула вверх дном весь дом, – проворчал муж.

– Нужно бы узнать, какие гарнизоны постоянно находились здесь с начала сорок второго, а может даже и раньше, по июль сорок третьего.

– И по-вашему, это легко? – сказал директор. – Я, например, помню, что их была тьма тьмущая: зенитные батареи, корабельная артиллерия, был поезд с пушкой, его прятали в тоннеле, были военные в казарме, потом еще в бункере… Моряки – нет, эти приходили и уходили. Это розыски практически бесполезные.

Все пришли в уныние. Потом директор поднялся:

– Иду звонить Бурруано. Он все время оставался в Вигате, до, после и во время войны. Я же уехал в эвакуацию.

Синьора опять заговорила:

– Может, это, конечно, было просто увлечение, в таком возрасте трудно разобрать, но, несомненно, речь шла о чем-то серьезном, настолько серьезном, что Лизетта решилась сбежать из дому, пойти против отца, который был настоящий тюремщик, по крайней мере, так она мне рассказывала.

У Монтальбано вертелся на языке один вопрос, который ему не хотелось задавать, но охотничий инстинкт в нем одержал верх.

– Вы простите, что я перебиваю. Вы не могли бы точнее опреде… в общем, не могли бы объяснить, в каком смысле Лизетта употребляла это слово «тюремщик»? Это была обычная сицилийская ревность отца по отношению к дочери? Идея-фикс?

Синьора на мгновение поглядела на него и опустила глаза.

– Смотрите, как я уже вам сказала, Лизетта созрела куда быстрее, чем я, я была еще совсем девочка. Мой отец запретил мне ходить домой к Москато, поэтому мы виделись в школе или в церкви. Там мы могли провести несколько часов спокойно. Поговорить. И теперь я все думаю и передумываю, что она мне говорила или на что намекала. Похоже, я не понимала тогда многих вещей…

– Каких?

– К примеру, Лизетта до определенного времени говорила про своего отца «мой отец», а потом стала называть не иначе как «этот человек». Это, может, конечно, ни о чем не говорит. В другой раз она мне сказала: «Кончится тем, что этот человек причинит мне зло, большое зло». Тогда я подумала о колотушках, о побоях, понимаете? Теперь у меня возникает страшное подозрение по поводу настоящего смысла этой фразы.

Она остановилась, сделала глоток чаю и продолжила:

– Смелой, и даже очень, она на самом деле была. В убежище, когда падали бомбы и мы тряслись и плакали с перепугу, это она нас ободряла, нас утешала. Но на то, что она сделала, смелости ей понадобилось по крайней мере вдвое больше, – пойти против отца и убежать из дому под пулеметными очередями, добраться сюда и отдаться тому, кто даже не был ее нареченным. В те времена мы отличались от сегодняшних семнадцатилетних.

Монолог синьоры был прерван возвращением директора, который был страшно возбужден.

– Бурруано я не нашел, его не было дома. Комиссар, пойдемте со мной.

– Искать бухгалтера?

– Нет-нет, мне пришла одна идея. Если мы везучие и я попал в точку, то жертвую святому Калоджеро пятьдесят тысяч лир на следующий праздник.

Калоджеро был черный святой, которого истово почитали жители городка. [27]

– Если вы попали в точку, то еще пятьдесят добавлю я, – сказал в порыве энтузиазма Монтальбано.

– Да вы куда собрались-то?

– Потом расскажу, – ответил директор.

– И что, так меня одну как перст и оставите? – не сдавалась синьора.

Директор в своем неистовстве уже был за дверью. Монтальбано поклонился:

– Я буду держать вас в курсе дела.

– Но как же это я мог, черт возьми, забыть о ней, о «Пачинотти»? – забормотал директор, как только они оказались на дворе.

– Кто она, эта синьора? – спросил Монтальбано. Он вообразил себе ее пятидесятилетней, коренастой. Директор не отозвался. Монтальбано задал еще вопрос:

– Поедем на машине? Далеко нужно идти?

– Какое далеко! Два шага.

– Объясните мне все же, кто эта синьора Пачинотти?

– Да что вы все зовете ее синьорой? Это плавучая мастерская, корабль, служил для ремонта военных судов, когда у них случались поломки. Он встал на якорь в порту где-то в конце сорокового и больше не трогался. Экипаж его состоял из матросов, которые были еще и механиками, плотниками, электриками, слесарями… Все это были молодые парни. Многие, поскольку стояли они тут долго, прижились, в конце концов стали для нас вроде как здешними. Обзавелись друзьями, а когда и невестами. Двое из них женились на здешних девушках. Один по фамилии Трипкович умер, а второй – это Марин, хозяин автомастерской на площади Гарибальди. Вы с ним знакомы?

– Это мой механик, – сказал комиссар и с горечью подумал, что продолжает свое путешествие по памяти стариков.

Человек лет пятидесяти в засаленной донельзя спецодежде, грузный и неприятный, не поздоровавшись с комиссаром, накинулся на директора:

– Что вы все ходите сюда, только время теряете? Не готово еще, я же говорил, что эта работа – дело долгое.

– Я не за машиной. Тут ваш отец?

– Еще бы нет! Куда он денется? Все тут, тянет душу, послушать его, так я работать не умею, а по механике у нас в семье гении только он и его внук.

Двадцатилетний паренек, тоже в спецодежде, который смотрел капот, разогнулся и улыбкой приветствовал обоих. Монтальбано и директор прошли через мастерскую, которая изначально, должно быть, служила складом, и оказались перед подобием перегородки, сколоченной из досок.

Внутри за письменным столом сидел Антонио Марин.

– Я все слышал, – сказал он. – И если б чертов артрит меня не одолел, я бы поучил этого голубчика, как надо работать.

– Мы пришли, чтобы кое-что у вас спросить.

– Слушаю вас, комиссар.

– Лучше пусть говорит директор Бурджио.

– Вы помните, сколько членов экипажа «Пачинотти» были убиты, или ранены, или объявлены без вести пропавшими во время войны?

– Нам повезло, – сказал старик, одушевляясь. Было заметно, что говорить о том героическом времени ему приятно; в семье скорей всего его просили замолчать, как только он заводил речь на эту тему. – Один у нас погиб от осколка бомбы, звали его Артуро Ребеллато; одного ранило, опять же осколком, такого Сильвио Дестефано; и один пропал без вести – Марио Кунич. Знаете, мы все очень дружили, в большинстве своем мы были из Венето, из Триеста…

– Пропал в море? – спросил комиссар.

– В море? В каком море? Мы все время стояли на причале. Практически – продолжение мола.

– Почему же он тогда считается без вести пропавшим?

– Потому что вечером седьмого июля сорок третьего он не вернулся на борт. В тот день после обеда страшно бомбили, а он был в увольнении. Происходил он из Монтефальконе, Кунич, и у него был друг, его земляк, который дружил и со мной, Стефано Премуда. Так вот, на следующее утро Премуда заставил нас всем экипажем искать Кунича. Целый день напролет мы ходили из дома в дом и справлялись о нем – ничего. Ходили в военный госпиталь, в больницу, ходили туда, куда сносили убитых, которых откапывали из-под развалин… Ничего. И даже офицеры к нам присоединились, потому что незадолго до этого мы получили уведомление, что-то вроде приказа о предварительной боевой готовности, нас извещали, что в ближайшие дни мы должны будем сняться с якоря… Однако так и не снялись, американцы успели прийти раньше.