Зрелые драматические произведения Уайльда распадаются на две резко отличные группы. Одну составляют его трагедии: «Герцогиня Падуанская» (1883), «Саломея», (1893), незаконченная «Флорентийская трагедия» и фрагмент «Святая блудница, или Женщина, покрытая драгоценностями». Два последних отрывка были найдены в бумагах писателя и опубликованы посмертно.

В этих произведениях Уайльд предстает перед нами как поздний романтик и символист. Они не претендуют на внешнее правдоподобие. Сюжеты их далеки от современности. В центре внимания изображение сильных и роковых страстей. Акцентирование эмоциональной жизни делалось Уайльдом в противовес современной бытовой драме. По сравнению с английской драматургией тех лет Уайльд считался очень смелым в выдвижении на первый план эротических мотивов. Английская буржуазная «моральность» тогда не допускала этого. Ни «Герцогиня Падуанская», ни «Саломея» при жизни автора на английской сцене не ставились. Это объяснялось не причинами художественного порядка, а нравственной чопорностью английской буржуазной публики. «Саломея» вообще считалась произведением столь же предосудительным, как в начале 1920-х годов романы «Улисс» Дж. Джойса и «Любовник леди Четтерли» Д. Г. Лоуренса. В других странах, в частности в России, ничего нравственно предосудительного в «Саломее» не нашли, и эта драма имела большую популярность в первые два десятилетия нашего века.

«Герцогиня Падуанская» создана в духе поздней английской драмы эпохи Возрождения, и критикой давно было замечено, что как название, так и весь строй произведения свидетельствуют о том, что Уайльд взял себе за образец трагедию одного из современников Шекспира Джона Уэбстера «Герцогиня Амальфи». Уайльд положил в основу действия сложную интригу, в которой главными мотивами являются любовь и месть. В пьесе много мелодраматических эффектов, некоторые ситуации весьма театральны, но для сцены она слишком растянута и многословна. Уайльду нельзя отказать в четкости характеристик персонажей, хотя, может быть, он несколько чрезмерно подчеркнул контрасты между ними. Несомненным достоинством драмы является ее стих, и русский читатель находится в выгодном положении, имея возможность познакомиться с этим произведением в переводе такого выдающегося мастера поэзии, как Валерий Брюсов.

«Саломея» была написана Уайльдом по-французски. Он понимал, что пьеса такого рода не сможет попасть на английскую сцену. Французскую же публику подобным сюжетом нельзя было бы смутить. Уайльд писал «Саломею» для великой французской актрисы Сары Бернар, и, как справедливо заметил один английский критик, создавая роль героини, автор имел перед глазами не столько образ библейской царевны, сколько прославленную трагическую актрису: «Если в характеристике и можно найти недостаток, то он состоит в том, что Уайльд изобразил не Саломею, а Бернар…»[3]

В основе этой небольшой, но эмоционально насыщенной и напряженной драмы тот парадокс страсти, о котором Уайльд впоследствии писал и в «Балладе Рэдингской тюрьмы»:

Нет необходимости спорить с Уайльдом о понимании любви. Его изображение страсти имело явно декадентскую окраску: любовь и смерть связаны неразрывным единством. Эта идея проходит через многие произведения буржуазной литературы XX века.

Изображая болезненно мучительную страсть царевны Иродиады к Иоканаану, Уайльд выражает мысль о разрушительной силе любви. Прекраснейшее чувство оказывается у Оскара Уайльда не жизнетворной силой, а самым губительным элементом жизни. Пусть это шло вразрез с мещански-сентиментальным представлением о любви. Но с точки зрения не мещанства, а истинного гуманизма идея Уайльда, мягко говоря, представляется спорной. Мысль о том, что губительные элементы жизни коренятся в самой природе человека, мы, конечно, не можем принять.

В «Саломее» мы находим типичную для декадентской литературы эстетизацию зла. Весь строй драмы, в особенности ее эмоционально напряженный язык, представляет нам образчик того, как декаденты окружали поэтическим ореолом дурные и мучительные страсти. Нельзя сказать, что во всем этом нет никакой психологической правды. Достоевский раскрыл и более страшные пропасти в человеческих душах, но не эстетизируя их, а глубоко страдая от мерзостей, калечивших жизнь. Отметим, между прочим, что Уайльд знал творчество Достоевского и увлекался этой стороной его произведений.

«Флорентийская трагедия» дает нам еще один вариант темы любви и смерти. Жена торговца Симоне, томившаяся в супружестве с прозаичным купцом, проникается страстным влечением к нему, когда убеждается, что он из любви к ней способен убить. Наконец, в фрагменте «Святая блудница», представляющем собой, по-видимому, лишь набросок, Уайльд касается темы порока и благочестия. Здесь автор создает парадоксальную ситуацию: красавица Миррина под влиянием отшельника Гонория отрекается от греховной жизни, но ее наставник в благочестии, очарованный красотой бывшей блудницы, жаждет испить с ней чашу любовного греха.

Как законченные драмы Уайльда, так и наброски поэтичны даже тогда, когда написаны прозой. Если «Герцогиня Падуанская» и «Флорентийская трагедия» принадлежат к романтическому стилю, то «Саломея» и «Святая блудница» типичны для символистской драмы. Плавная, медлительная речь отчасти имитирует библейский стиль, подражая то пламенным речениям пророков, то чувственной лирике «Песни песней».

Из всех этих произведений особенно большой успех на театре имела «Саломея». Она обошла все европейские сцены в начале века.

Английский художник-декадент Обри Бердслей иллюстрировал ее. В России драму поставил в Камерном театре А. Таиров с Алисой Коонен в главной роли. Мне еще довелось видеть этот спектакль в начале 20-х годов, и в своем роде то было впечатляющее зрелище. Но до чего же странно выглядела вся эта драма в те годы! Уже тогда она казалась осколком какого-то далекого прошлого в духовной и художественной культуре. Вероятно, теперь, как, впрочем, и тогда, только выдающееся мастерство актрисы могло бы примирить с постановкой пьесы. Хотя «Саломея» несомненно произведение искусства, но такое, которое уже отжило свой век.