Вообще Дудаков часто жухал. Расскажешь ему что-нибудь, а он: «Это, старичок, было новостью, когда керенки[1] отменили». Потом смотришь – заметка в «ЖЭ», слово в слово. А Дудаков смеётся и говорит, что воспитывает в тебе коммерческую хватку.
Вот по этой причине корреспондент «ЖЭ» и его компетентный источник не столько писали заметку, сколько торговались.
– В могильнике сарматской принцессы… – начинал Блинков-младший.
– А давно она умерла? – деловито уточнял Дудаков.
– Дату не знаю, – признавался Блинков-младший. – Примерно две тысячи лет назад. Об этом писал «Столичный отморозок».
– Ах, «Отморозок»? Две тыщи лет назад? И это ты называешь новостью?! Доллар! И то по моей доброте! – ревел Дудаков и кидался в Блинкова-младшего ручкой со знаком какой-нибудь фирмы. Таких дарёных ручек у него была целая коробка.
– «Отморозок» только писал, что нашли её могильник. А в могильнике кое-что было, – поймав и прикарманив ручку, говорил Блинков-младший. – Двадцать рублей на стол, курс доллара уточним после.
– Не доверяешь. Это, в конце концов, унизительно, – жаловался Дудаков. – Скажи, что там было, и на тебе десятку.
– Я сказал одному журналисту, что в Ботаническом саду готовят цветы для канцлера Германии, – маминым холодным тоном напоминал Блинков-младший, – так он про это написал статью с фотокарточками, переврал фамилию садовника Иванова и забыл со мной расплатиться.
– О, времена, о, нравы! – стонал Дудаков. – Я в твои годы совершенно бескорыстно собирал металлолом на строительство пионерского тепловоза. Забирай свою десятку, скряга.
– Семена, – кратко сообщал Блинков-младший. – Ещё десять рублей.
Корреспондент «ЖЭ» швырялся ручками, плевался, кричал, что мир катится в пропасть и он, Игорь Дудаков, не кончает жизнь самоубийством только потому, что ему не на кого оставить страну. Не на такую же смену, как этот юный Гобсек[2]. При этом он смотрел на Блинкова-младшего с гордостью, как учитель, воспитавший в своём ученике коммерческую хватку.
В конце концов Дудаков спохватился, что уже пятый час, а ему ещё надо отписаться за вчерашние задания. Он перестал торговаться, и дело пошло гораздо легче.
В половине шестого Блинков-младший вышел во двор. Это был не утренний Блинков-младший, который страдал у зеркала со своим расквашенным носом, куксился, кис и даже поливал огород. Это был другой человек, потому что:
а) уставной капитал его банка пополнился на пять настоящих долларов;
б) в руках у него была картонная папка с названием «Жёлтый экспресс», и буквально первый встречный сантехник Николай Никифорович это название прочитал и, наверное, подумал: «Такой молодой, а уже внештатный корреспондент»;
в) в папке, кроме дудаковских заметок, лежала целая двухстраничная статья, подписанная «Дмитрий Гавриловский, Игорь Дудаков». Псевдоним ему посоветовал взять соавтор, сказав, что журналисту неудобно хвалить собственного папу, а под псевдонимом – сколько угодно. И, наконец,
г) папу, который вырастил из двухтысячелетнего семечка Уртику диоику, в статье хвалили напропалую. Блинков-младший даже загордился тем, что он сын такого выдающегося учёного.
Увы мне, как говорил этот выдающийся учёный, когда нечаянно разбивал тарелку.
Полное счастье недостижимо, как следует из закона, выведенного финансово одарённым сыном этого выдающегося учёного.
Вторым встречным после сантехника Николая Никифоровича оказался князь Голенищев-Пупыркомладший. Блинковское хорошее настроение ну просто разлетелось вдребезги.
– Вздравствуй, Дима, – чрезвычайно вежливо сказал князь, от старательности вставив в приветствие лишнее «в». И пожал руку остолбеневшему Блинкову-младшему.
Князь был похож на пирата, которого добрые торговые моряки собрались повесить на рее, но решили сначала пообедать. Под правым глазом у него переливался синяк – явление довольно редкое. Обычное дело – синяк под левым глазом, потому что обычные люди бьют правой рукой. А Блинков-младший был левша. Синяк под правым считался во дворе его фирменным штампом.
И вот этим глазом с фирменным штампом князь рвал Блинкова-младшего в клочки. А сам говорил:
– Хорошая погода установилась в июне, не правда ли, Дима?
Блинков-младший огляделся. Где-то совсем рядом должен был караулить пирата добрый торговый моряк.
– Отойди от его, шпана! – громовым голосом приказал откуда-то добрый торговый моряк, и тогда Блинков-младший посмотрел на старую «Волгу» Голенищевых-Пупырко. Она всегда тут стояла и намозолила глаза.
Но раньше она была повыше и не перекашивалась набок.
– Кому говорят: отойди! Шпана! – повторил добрый торговый моряк ещё громче.
Блинков-младший сообразил, что, во-первых, шпана – это он, во-вторых, моряк не добрый. Но самый настоящий и самый торговый. Это привезли с дачи бабку князей Голенищевых-Пупырко Раису Павловну, которая в бурной молодости плавала буфетчицей на грузопассажирских кораблях Черноморского бассейна.
Бабка Раиса Павловна была не княгиня Голенищева, а просто Пупырко. Когда Пупырко-старший выменял себе по бартеру на цистерну пива княжеский титул и фамилию Голенищев, на бабку не хватило дворянской грамоты. По этому поводу она устроила в семействе пролетарский террор. Раньше она устраивала его по всяким другим поводам.
С удивившей его самого жалостью Блинков-младший пожал князю руку, отошёл и стал смотреть.
Бабка Пупырко выгружалась.
Старшего князя не было – наверное, он понёс домой вещи, – и бабка выгружалась самостоятельно.
«Волга» раскачивалась, как будто там боролись тяжеловесы, а по ним ползал судья и смотрел, чтобы не нарушались правила.
Долго никто из борцов не мог взять верх, но потом один тяжеловес начал одолевать и прижал соперника к задней дверце. Дверца вылетела с пушечным грохотом, «Волгу» ещё сильнее перекосило на правый бок, и показалась рука с попугайской клеткой. В клетке, под птичьими жёрдочками, сжался в комок белый красноглазый кролик.
На пупыркинском балконе взвыл питбультерьер, пёс-убийца.
– Сейчас-сейчас! Погоди, мой слатенький, бабушка уже идёт! – закричала бабка Пупырко ненастоящим голосом, как будто у неё внутри крутился магнитофон со сказкой для самых маленьких.
Блинков-младший подумал, что князь не врал: бабка действительно стравливает псу живых кроликов. Для кровожадности.
Белых.
С большими, розовыми на просвет ушами.
С часто-часто дергающимися носиками.
Для кровожадности.
Собаки ведь такие, какими их воспитают хозяева. Могут переводить слепых через дорогу, а могут рвать клыками заключённых в фашистском концлагере.
А бабке Пупырко это ничего не стоит. Она однажды натурально оборвала Блинкову-младшему ухо, так что пришлось накладывать швы. А ведь Блинков-младший просто шёл мимо лавочки у подъезда. Бабка Пупырко смогла дотянуться, не вставая с этой лавочки, и оборвала ему ухо. С тех пор он ходил так, чтобы бабка не могла дотянуться.
У князя Голенищева-Пупырко-младшего часто были оборваны уши. Князь Голенищев-Пупырко-старший носил бороду. Ушей из-под неё почти не было видно.
Мама говорила, что бабка Пупырко стала такая потому, что у неё была трудная жизнь. Блинков-младший не понимал, почему, если у человека была трудная жизнь, он должен отравлять жизнь другим.
Факт то, что попугайская клетка с белым кроликом была у бабки в руке, а питбультерьер выл, визжал и рыл балкон кривыми лапами.
Из машины показалась бабкина клюка. Князь Голенищев-Пупырко-младший однажды сообщил Блинкову-младшему по секрету, что клюка золотая. Будто бы старший князь несколько лет покупал в магазине обручальные кольца и прятал на чёрный день. А потом расплавил их и залил в просверленную старушечью клюку, чтобы сберечь от воров своё золото. Обворовать бабку Пупырко было невозможно. Для этого пришлось бы к ней подойти, а как подойдёшь, если она сразу вцепляется в ухо?
