— Что у вас нового? Какая ледовая обстановка? — спросил Папанин.
— Вокруг сплошной торосистый лед, но временами видно «водяное небо» — где-то далеко есть разводье, — сказал Бадигин. — Арктическое лето чувствуется и у нас: с середины июня началось бурное таяние, в центре ледяных полей возникли большие озера, наши товарищи нередко путешествуют там на лодках.
— А как идут научные работы?
— Регулярно продолжаем наблюдения — астрономические, магнитные, метеорологические, измеряем глубины океана, собираем планктон.
— Люди чувствуют себя хорошо?
— Отлично! Вторая полярная ночь еще крепче сплотила наш коллектив.
Дрейф седовцев продолжался двадцать семь месяцев. Судно прошло через области, где не бывала ни одна экспедиция. В начале 1940 года флагманский ледокол пробился к восемьдесят первой параллели, между Гренландией и Шпицбергеном, и вывел «Седова» из льдов.
В порт Тикси мы прибыли ранним утром. Ледокол встал на рейде. В бухте собралось пятнадцать судов. Вдоль пологого берега протянулся растущий поселок: бревенчатые дома, общежития, палатки. В небольшой бухте слегка покачивались краснокрылые летающие лодки авиалинии Якутск — Тикси.
Расположенный близ дельты Лены, почти в центре Северного морского пути, Тикси становился одним из главных арктических портов. Прибывающие морем товары для Якутии здесь перегружали на речные суда. Многоводная Лена связала Тикси с Якутском, золотыми приисками, Сангарским угольным бассейном, дающим топливо арктическому флоту. Население поселка исчислялось уже тысячами.
— А недавно тут была мертвая пустыня, — заметил капитан Велоусов. — Шестидесяти лет не прошло после трагедии Де Лонга…
Льды раздавили «Жаннетту», судно американской экспедиции Де Лонга, далеко к северо-востоку от Тикси. Путешественники двинулись по льду к Новосибирским островам, рассчитывая оттуда добраться до материка. У них было пять саней и четыре шлюпки; в трое саней запрягли собак, остальные пришлось тащить людям. Спустя три месяца ослабевшие, обмороженные и больные путники кое-как добрели к дельте Лены. Незнание сибирского побережья погубило их: они пошли на юг, в безлюдье, а не на запад, где могли повстречать якутов-промышленников.
Истощенные длительной голодовкой, лейтенант Де Лонг и его спутники едва влачились. Они ограничили себя суточным пайком: пятнадцать граммов спирта или ложка глицерина с горячей водой. Когда иссякли спирт и глицерин, люди питались отваром кустарниковой ивы и кожей своих сапог. Они уже не могли двигаться и сознавали, что обречены на мучительную, медленную смерть. Первой жертвой пал матрос Эриксон, за ним аляскинский индеец Алексей. Де Лонг кратко записывал: «Страшная ночь». «Иверсен умер рано утром». «Ночью умер Дресслер». «Бойд и Герц скончались ночью. Коллинс умирает». Это была последняя запись — на сто сороковой день после гибели «Жаннетты». Спустя пять месяцев возле трупа Де Лонга нашли его дневник…
Над могилой путешественников возвышается крест с надписью «Памяти двенадцати офицеров и матросов с американского парового судна «Жаннетта», умерших от голода в дельте Лены в октябре 1881 года».
Вспоминая о трагической участи американских моряков, мы шли по широкой улице поселка Тикси. Из детского сада выбежала ватага ребятишек и с веселым гомоном бросилась врассыпную.
Грузчик с геркулесовским телосложением перехватил на бегу девчурку лет пяти и усадил себе на плечо. Обхватив голову великана в красной чалме, малютка встряхивала смешными косичками: «Ой, дядя Васильич! Ой, боюсь!» Вокруг воробушками прыгали и щебетали ее подружки. Одна, осмелев, ухватилась за рукав дяди Васильича: «И меня, и меня!» В недавней пустыне подрастало новое поколение. Сотни тиксинских детишек родились в этом полярном поселке; они еще не видели железной дороги, но отлично знали корабли, самолеты, вездеходы.
Гостей пригласили в клуб. Выступали тиксинские певцы, музыканты, танцоры…
В полночь протяжные гудки внезапно вызвали нас на берег. Там ожидал катер с ледокола. Второй штурман торопил:
— Не мешкайте, садитесь!
— Почему такая спешка?
— Идем к Тихому океану, в бухту Провидения.
Сквозное плавание через весь Северный морской путь! Мы повторим рейсы «Сибирякова» и «Челюскина», пройдем между Чукоткой и Аляской; снова я побываю в бухте Провидения, увижу Берингов пролив…
Спустя полчаса наш ледокол взял курс к проливу Санникова, к Восточно-Сибирскому морю.
ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ МИЛЬ В СКВОЗНЫХ ПОХОДАХ
Три моря Советской Арктики остались позади: Баренцево, Карское и Лаптевых. На пути к Тихому океану оставалось пересечь еще два: Восточно-Сибирское и Чукотское. Флагманский корабль форсировал льды пролива Санникова.
— До чистой воды не более трех миль, но достанутся они нам нелегко, — сказал Белоусов.
Ледокол с полного хода взбирался на мощное поле, подминал и давил его, но через минуту-две застревал в густом месиве обломков. Снова стучала ручка машинного телеграфа: «Задний ход». Немного отступив, ледокол на полной скорости устремлялся вперед и рушил очередную преграду… Три мили потребовали двенадцати часов напряженного труда вахтенных. На палубу взбегали потные, покрытые угольной пылью кочегары, широко раскрыв рот, жадно вдыхали свежий воздух и слегка ошалелыми глазами мерили{1} расстояние, оставшееся до разводья.
Капитан спустился в кают-компанию бледный и осунувшийся, но, как всегда, подтянутый, чисто выбритый.
— Вошли в Восточно-Сибирское море.
Месяц миновал, как мы оставили Кольский полуостров. Многие суда уже возвращались в Архангельск и Мурманск, забирая по пути арктические грузы. На востоке разгружались караваны из Баренцева и Белого морей. Яна, Индигирка, Колыма становились, как и Лена, оживленными транспортными артериями.
И вот — Чукотское море, последний этап Северного морского пути. Над побережьем сгустился туман, серая мгла скрыла мыс Шмидта, Ванкарем, Колючинскую губу — зловещую ловушку самолетов и кораблей.
К далекой этой окраине не так давно было приковано внимание миллионов людей. В нескольких десятках миль севернее нашего курса покоится на дне Чукотского моря раздавленный льдами «Челюскин». Сюда слетались посланные родиной героические пилоты. Они опускались в ледовом лагере и вывозили на берег людей. Лишь пять лет прошло с того времени. В морях, где с величайшей осторожностью пробивался сквозь льды одинокий «Челюскин», теперь уверенно идут десятки советских судов.
Под утро ледокол вступил в Берингов пролив. Я стоял на носовой палубе, всматриваясь в горизонт. Было пасмурно. Третий раз журналистская жизнь привела меня к морской границе Советского Союза и Соединенных Штатов Америки, третий раз за пять лет. Первое путешествие из Москвы к Берингову проливу проходило по восточному маршруту — через Владивосток и Камчатку. Во втором путешествии к рубежу Азиатского и Американского материков я двигался на запад: Москва — Париж — Гавр — Нью-Йорк — Сиэтл — Фэрбенкс — северо-западное побережье Аляски. Так замкнулась «кругосветка» протяжением почти тридцать тысяч километров. Теперь я снова видел темно-свинцовые воды Берингова пролива, достигнув его с севера — по великой водной магистрали Арктики. Четвертого пути сюда нет; Северо-западный проход, вдоль побережья Аляски и Канады, не используется для транспортного мореплавания. Мне посчастливилось изведать все три возможных маршрута.
Впереди возникли зыбкие контуры земли. Она казалась расплывчатым облаком, спустившимся к самому морю. Белоусов, высунувшись из рубки, нащупывал биноклем горизонт.
— Диомиды? — нетерпеливо крикнул я.
— Большой Диомид — наш, советский, а за ним — американский Малый Диомид, — отозвался Михаил Прокофьевич тоном человека, наблюдающего давно знакомый пейзаж.
Как занавес грандиозной сцены, на западе медленно поднимался туман. Из морской пучины, кипучей и пенной, вырастали мрачные отвесные скалы. Черные и темно-багровые утесы с изумрудными мшистыми пятнами беспорядочно теснились, не давая жизни ни деревцу, ни кустику. Волны яростно бились у подножия каменных великанов и рассыпались с бессильным клокотанием.
