— Куда прошли наши инженеры? — спросил он.
Я сразу узнал гостя, хотя он заметно возмужал и его молодой басок звучал довольно внушительно.
— Локтев!.. Какими ветрами принесло сюда, Вася?
— А я в Амдерме радистом.
— Значит, добились своего?
В глазах Васи забегали веселые искорки.
— Не совсем! Амдерма все же на материке — Большая земля, а мне желательно на Рудольф или Новосибирские острова. Обещают в будущую навигацию перевести…
Вот и Карское море! Издавна славилось оно как «ледовый мешок», опаснейшее место Северного морского пути. Бывает, в течение двух-трех суток обстановка здесь меняется неузнаваемо: мощные белые поля спускаются к материку, образуя неприступные барьеры, но подуют иные ветры, и льды постепенно уносит.
Из репродуктора в штабной каюте послышался голос капитана Белоусова:
— В миле по курсу дрейфуют два иностранца-лесовоза, будем их выводить.
Английские суда «Скрин» и «Севенчур» шли из Гулля на Игарку. Незначительные для нашего корабля льды были опасны лесовозам, и капитаны их предпочли задержаться в ожидании выручки. Наш ледокол проложил широкий канал, по нему за лидером двинулись иностранцы и к утру вышли на чистую воду. Англичане поблагодарили Белоусова за помощь и повели суда к Енисейскому заливу. То была наша первая ледовая проводка. Корабль пошел на северо-восток, к рубежу Карского моря и моря Лаптевых — проливу Вилькицкого. Курс лежал через архипелаг Норденшельда.
В штабе совещались. Прилетели Илья Павлович Мазурук, начальник полярной авиации, и Ареф Иванович Минеев, руководивший морскими операциями в западной части Арктики. Грузы, воздушная ледовая разведка, уголь, строительство портов, флот сибирских рек, ледоколы и караваны, события навигации — обо всем этом говорили на совещании. То, что со стороны выглядело второстепенным делом, здесь оказывалось важным и неотложным: постройка школы в Тикси и гаража для вездеходов на Диксоне, закладка парников, установка маяков открытие поликлиники… Все это требовало людей — инженеров, плотников, педагогов, штукатуров, врачей, агрономов. Денег хватало, материалы были подвезены, но люди?! Без них самые превосходные замыслы остаются на бумаге. С запада на «Русанове» шли сто двенадцать строителей, с востока на «Анадыре» — сто десять. «Капля в море!» — хмурился Еремеев.
Ледокол вклинился в стену тумана, до того плотного, что, казалось, его можно черпать ведрами, словно сметану, и даже резать ножом, как студень. Ветер рвал серовато-белые полосы, открывая безжизненные острова архипелага Норденшельда. На расстоянии трех корпусов позади двигался «Сакко», пристроившийся к лидеру в районе Диксона; пароходу предстоял далекий путь, его трюмы были заполнены грузами для колымских новостроек.
Суда вступили в зону девятибалльного льда. Проносились обломки самых причудливых форм и массивные поля, будто обсыпанные ослепительно белым кристаллическим порошком. Ударяясь в обшивку судна, льдины с грохотом отваливались. Для «Сакко» такие удары были небезопасны; пароход часто останавливался и, словно жалуясь, подавал гудки. Мы возвращались и вновь прокладывали дорогу.
Жизнь на флагманском корабле текла размеренно. Москвичи освоились с полярным солнцем, светившим все двадцать четыре часа в сутки, и в полночь, опустив занавески над иллюминаторами, укладывались спать.
— Михаил Прокофьевич, куда пойдет наш ледокол? — спросил я однажды у капитана. — Мы еще так мало видели! Придется ли нам побывать в арктических портах?
— И почему до сих пор нет белых медведей? — тоном шутливой претензии продолжил синоптик-москвич.
— Погодите, все будет: и порты, и разные неожиданности, и, надеюсь, медведи, — пообещал Белоусов.
Провожая меня в Арктику, журналист Михаил Розенфельд предостерегал:
— Тебе еще не приходилось встречаться с белыми медведями? Смотри не увлекайся! Соблазн будет велик… Нет сомнения, что рано или поздно ты разразишься восторженным творением на медвежью тему. Это участь всех арктических корреспондентов, и тебе ее не избежать…
Наш ледокол и «Сакко» подходили к проливу Вилькицкого. В кают-компании собирались к обеду, «доминисты» в своем уголке гремели костяшками.
— Медведь! — завопил страшный голос с палубы.
Все бросились к иллюминаторам. Метрах в тридцати, у края льдины, стоял матерый зверь с густой желтоватой шерстью. Задрав длинную морду, хозяин полярных льдов глядел на черное дымящееся чудовище. Мазурук с винчестером выскочил на палубу. Поздно! Будто почуяв опасность, медведь мгновенно соскользнул в воду.
Вскоре я отправил небольшую корреспонденцию для «Последних известий по радио». Вечером мы оказались у мыса Челюскин и в суете прозевали московскую передачу, но на другой день мне принесли радиограмму. «Растроган встречей с медведем, передай ему привет, предсказание сбылось», — торжествовал мой друг Миша.
Ледокол стоял в проливе Вилькицкого, близ выхода в море Лаптевых. Оно было свободно от льдов, и «Сакко», погудев на прощание, самостоятельно продолжал плавание к устью Колымы. Мы находились у семьдесят восьмой параллели, против мыса Челюскин, самой северной оконечности Европейско-Азиатского материка.
Туман приподнимался, открывая мыс Челюскин. На невысоком скалистом берегу выстроились домики полярной станции. Бдительным стражем возвышался сорокапятиметровый маяк. Полоса льда тянулась вдоль побережья. Грянул пушечный выстрел — полярники салютовали ледоколу.
— Откуда на Челюскине артиллерия? — спросил я у Минеева.
— Там есть старинная пушчонка. В туманную погоду выстрелами сигнализируют судам, что берег близко.
С полярной станции привезли подарок — белых медвежат Свирепого и Тихонького, взятых во время недавней охоты. Их устроили на палубе. Свирепого посадили на цепь, а его братца, с умильной и доверчивой мордочкой, привязали веревкой: малыш, дескать, никуда не денется. Но в первую же ночь незримо для вахтенных Тихонький перегрыз привязь, полез за борт, плюхнулся в родную стихию — и поминай как звали! Оставшись в одиночестве, Свирепый пришел в ярость; он пытался освободиться от ненавистной цепочки, с хриплым ревом бросался на людей, приносивших ему пищу. Пришлось перевести его в клетку. Медвежонок остервенел пуще прежнего, метался из угла в угол и протяжно рычал, не давая людям покоя ни днем, ни ночью, а к пище не притрагивался. С первым попутным судном его отправили в зоопарк.
Две недели ходил наш ледокол проливом Вилькицкого, проводя транспорты с запада в море Лаптевых, и шесть раз миновал мыс Челюскин. Над проливом барражировали самолеты, их штурманы сообщали по радио обстановку. Там, где недавно море было свободно, сплотились непроходимые льды. Но вот ветер с материка усилился, белые поля тревожно задвигались. Ледоколы повели одиннадцать судов — последний караван с запада.
В море Лаптевых бушевал шторм, шквальный ветер вздымал пенистые бугры. За флагманским ледоколом шли транспорты, земснаряды, катера для арктических портов. Тяжко доставалось маленьким судам. «У нас полно воды!» — кричали в рупор с ближнего катера. Его взяли на буксир.
За сотни миль от нас, во льдах Центрального Полярного бассейна, дрейфовал в то время пароход «Георгий Седов». На борту его было лишь пятнадцать арктических моряков во главе с молодым капитаном Константином Бадигиным. Необычайный дрейф начался в 1937 году в море Лаптевых, у семьдесят пятой параллели.
Пятнадцать седовцев превратили свое судно в плавучую лабораторию. Их научные наблюдения в Центральной Арктике представляли большую ценность, дополняя исследования станции «Северный полюс». За два года дрейф отнес «Седова» почти к восемьдесят седьмой параллели; только двести миль отделяли седовцев от полюса.
Папанин пригласил начальника радиостанции:
— Вызовите на четырнадцать часов «Седова», буду говорить с капитаном Бадигиным.
За пять минут до назначенного срока радиостанция ледокола стала посылать в эфир позывные «Седова». Дрейфующее судно немедленно откликнулось.
