— Вы, друзья, представляете три газеты, — сказал Маврикий Трофимович, — значит, за мной три оригинальные статьи. Заготовки уже сделаны.

Он уселся за портативную машинку и писал, почти не отрываясь. Из-под валика машинки одна за другой вылетали страницы. Временами он задумывался, решительно рвал лист или перечеркивал карандашом напечатанное и принимался за новый вариант. Слепнев работал шесть часов подряд.

— Готово. Три очерка, строк по двести. «Траурный флаг на борту», о поисках американских пилотов, — для «Известий». «Прыжок над Беринг-стримом» — моему другу Мише, в «Комсомолку». «К людям на льдине», тема, надеюсь, понятна без комментариев, — для «Правды».

Слепнева попросили прочитать вслух, и он, выбрав очерк «К людям на льдине», выразительно начал:

— «Пилот держал руку под козырек.

Все, кроме пилота, держали шляпы в руках.

Все сияли улыбками и были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг.

Старик капитан Томас Росс держал речь. Он говорил о дружбе двух великих народов, о трудностях, об Амундсене, о Нансене, о чести.

Муниципалитет города Нома — города, который принимал Амундсена, Поста, Нобиле, — подносил звездный полосатый флаг советскому пилоту.

Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.

Тысяча километров над замерзшим Юконом осталась позади.

Позади были Германия, Англия, Атлантический океан, Соединенные Штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Тинана, Нулато — чужие городки с чуждыми нравами и бытом.

Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед. Оттуда ободренные близостью самолетов люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.

Но хорошей погоды в Беринговом проливе не бывает.

Я отдал распоряжение механику Левари запустить мотор. Механик сказал: «Иес, сэр!» — и полез в кабину.

На вышку морской станции взлетел советский флаг, стал вровень со звездами и полосами. Защелкали аппараты кино, и «Флейстер» медленно тронулся с места.

На тяжелом, загруженном до лампочек на потолке самолете было два человека. Один от другого они были отгорожены дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того, они были отгорожены социальным правопорядком, понятиями, взглядами.

Но заслонка открывалась. Заслонкой была авиация.

Механику Биллю Левари шел двадцать первый год. Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего ему было около сорока.

Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что когда-то в Гатчине хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя на молодого, неопытного пилота…»

— Браво, Маврикий! — не удержался Бабушкин, вспомнив, вероятно, свою молодость, Гатчину и Петроградский аэродром, где он почти одновременно со Слепневым начал авиационную жизнь.

Маврикий Трофимович кивнул старому приятелю и продолжал:

— «Оба компаса показали точно: норд. Механик Левари поднял большой палец вверх. Это означало, что мотор работает хорошо. Слева виднелась скала Следж.

Второй раз я вел машину через Берингов пролив. Это было 31 марта 1934 года.

4 марта 1930 года я первый раз перелетел Берингов пролив, сопровождая два трупа. Пилот американской службы Бен Эйелсон и механик Борланд, один с продавленным сердцем, другой с расколотой головой, превратившиеся в лед на сорокаградусном морозе, совершали обратный путь из «Сиберии»…

Скала Следж осталась слева и позади. Впереди показался остров Кинг. Сибирский берег был в тумане, островов Диомида не видно. Шел к концу первый час полета. Я был уже где-то над Полярным морем. Сверху придавливали облака. На стекле появились первые намерзающие капли. Стекла покрывались наледью, и машина стала тяжелеть.

Шел второй час полета. Берингов пролив остался позади. Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение и смерть».

Слепнев умолк, закуривая, а затем продолжал:

— «И тогда я развернул машину на сто восемьдесят градусов. Механик что-то записал в книжечку… Я отступал, удаляясь от людей на льдине, и в третий раз перелетел Берингов пролив.

Через тридцать минут показался американский мыс Йорк. Над мысом тумана не было. Я почти убрал газ. Сразу стало тихо. Самолет начал спиралью уходить с трех тысяч метров к земле и, нырнув под туман на двадцатиметровой высоте, взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направляясь к людям на льдине.

Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из полыней поднимались клочья тумана. Минуты казались бесконечными.

Было понятно: если сдаст мотор, все кончено.

Уже давно пора было показаться мысу Дежнева, но в тумане я ничего не мог разглядеть.

На стеклах опять появились намерзающие капли, впереди мелькнула какая-то чернота. Сделав крутой вираж, я снова развернул машину — в отступление!.. Через час под самолетом был город Теллор. На занесенной снегом песчаной косе стояли жители и, задрав головы, смотрели на снижающийся самолет: «Командор Слепнев не одолел Берингова пролива».

Мотор стих. Подвезли на салазках бидоны с горючим. Механик прикрепил к фюзеляжу флаг с серпом и молотом.

Рано утром, разбудив жителей Теллора ревом мотора, «Флей-стер» снова взял курс к людям на льдине.

Но и на этот раз мыс Дежнева утопал в тумане. Где-то внизу лежал Уэлен. Показался скалистый мыс Сердце-Камень. Нырнув в «окно» с высоты четырех тысяч метров, я под туманом повернул к Уэлену.

На снежном поле аэродрома собралась толпа. Сделав несколько кругов, я сел и подрулил к товарищам.

Я находился на родной земле, механик Левари — за границей. Еще один этап — и я в лагере!»

Собирая листы и не глядя на слушателей, Слепнев с неожиданным смущением сказал:

— Вот и все. Приемлемо или… в корзину?

— Отлично!.. Да ты, оказывается, очеркист… Читай еще!

«Смоленск» резал крутые волны, и брызги рассыпались по палубе. Позади, словно хмурые тучи, темнели горы Курильских островов. Мы держали курс к Лаперузову проливу.

— Хорошо в такую погоду в теплой комнате, за чашкой крепкого чая, — мечтательно вздохнул кто-то из обитателей кают-компании.

— Третий час, пора по койкам, — заметил Саша Святогоров.

Он с усилием приоткрыл дверь, но тут же подался назад, не устояв перед напором упругого ветра.

Поочередно мы протиснулись на скользкую палубу.

Все вокруг издавало тревожные звуки: гремела якорная цепь, завывало в антенне, хлопала оторвавшаяся доска самолетного ящика, беспокойно гудели тугие снасти. На трапе, ведущем в твиндек, хлюпала вода, лампочка погасла.

Нащупывая нетвердыми ногами ступени, мы спустились в свои апартаменты. Возле деревянной урны в тусклом световом кругу резвились крысы. Услышав шаги, они шмыгнули в темный угол.

— Где идем? — спросил хриплый голос.

— В Охотском.

— А вы чего ночами бродите, беспокоите людей? — проворчал невидимый твиндечный житель и с кряхтением заворочался.

Не раздеваясь, мы с Сашей повалились на койки.

Разбудили нас знакомые голоса:

— Лаперузов прошли?

— Ишь какой прыткий! Только к вечеру, может, выйдем в Японское море.

— А крепко подкидывает…

В круглые глазницы иллюминаторов вливался желтый свет. Утренние лучи проникли в мрачный треугольник твиндека. Пароход раскачивался, как люлька. По стеклам иллюминаторов ползли крупные капли. Палубу словно окатили из шлангов. Завывала сирена; густые, протяжные сигналы сменялись частыми, отрывистыми, напоминающими урчание потревоженного зверя. В порозовевшем тумане промелькнула рыбацкая шхуна. Осунувшиеся и пожелтевшие путешественники выбирались на палубу.

И еще одна ночь миновала — последняя. «Смоленск» приближался к Владивостоку. Показался остров Русский. Сновали кунгасы, моторные лодки, буксиры. Метрах в десяти пронесся парусник; моряк в дождевике крикнул в рупор: «Привет героям!» Над бухтой Золотой Рог взлетел военный гидроплан. Пилот снизился чуть ли не до верхушек мачт и с крутого виража, изловчившись, кинул охапку цветов. Ландыши и сирень мягко шлепнулись на палубу.