— Отвезешь их сам, — приказал я Ерену. И, чтобы оправдаться, добавил: — И прежде всего отмой их.

О боги, какая это была ложь! Я ведь готов был тотчас же броситься к ее ногам и целовать, целовать даже пыль, по которой она ступала.

Ерен помог пленникам сесть в колесницу. Он замешкался с вожжами, удобнее устраиваясь на месте колесничего, и я внезапно взорвался. Меня охватила ярость… Против самого себя, что я настолько слаб пред ней… И я сказал громко и отчетливо, чтобы она меня слышала:

— Да увози же ты эту сирийскую шлюху. Ее вонь сводит меня с ума.

Уверен, Ерен никогда не видел меня в таком бешенстве.

После этого прошло две недели. Целых две недели муки, тоски, пытки, несбывшихся желаний. Сначала я не мог вырваться из дворца, затем боялся, что она меня возненавидела.

Моя загородная усадьба... Она появилась у меня перед походом на Тиль-Гаримму. Иногда я не знал, для чего она мне — человеку, привыкшему к жизни в тесном городском доме: усадьба казалась настоящим дворцом.

Обычно она пустовала. И вдруг оказалось, что это благодаря ей я могу обрести свое счастье. Теперь здесь жила моя Марганита.

Я навестил ее, только когда у меня появился повод.

В то утро меня вызвал Арад-бел-ит. Он был со мной ласков, расспрашивал, какими слухами питается царский двор, как складываются мои отношения с Закуту, Ашшур-дур-панией и Табшар-Ашшуром. Я не стал его разочаровывать: сказал, что отношения с Закуту мне напоминают игру в кошки-мышки, царский кравчий сблизиться со мной больше не пытался, но и не враждовал открыто, и только Табшар-Ашшур был, пожалуй, единственным, с кем у меня сложились самые ровные, почти приятельские отношения. Когда я уже уходил, царевич, словно невзначай, вспомнил о принцессе:

— Чуть не забыл. Как здоровье нашей юной пленницы? Надеюсь, с ней все в порядке?

Я сказал, что встретил ее и поселил в своем загородном доме.

Арад-бел-ит встал из своего широкого кресла, нагнал меня у порога и заговорил вполголоса:

— Хотел дать тебе стражников для ее охраны.

Я не согласился с ним:

— Вряд ли это необходимо, мой господин. Вооруженная охрана привлечет внимание доносителей.

— Ну что ж. Возможно, ты прав. Нам следует соблюдать осторожность.

При этом царевич смотрел мне прямо в глаза, как будто хотел понять, что таится на самом дне моей души. Чтобы не показаться дерзким, я вынужден был потупить взор. Он покачал головой:

— Нет, нет. Не стоит смущаться, когда тебе нечего скрывать… Тебе ведь нечего от меня скрывать?

— Я твой верный слуга, мой господин.

— Я верю тебе… В любом случае, почаще навещай ее. Она должна привыкнуть к тебе, к тому, что она пленница, и главное — что только от нее зависит судьба ее младших братьев.

— Мой господин, — я низко поклонился. — Клянусь, эта девушка станет ручной.

В полдень я смог вырваться из дворца. Я приехал в усадьбу один. Ворота мне открыли рабы, вооруженные ножами. И Хатрас, который был поставлен моим приказчиком главным над охранниками, провел меня к принцессе.

Она сидела на широкой кровати с прозрачным балдахином, забравшись на мягкую постель с ногами, одетая в простое добротное платье, какие носят обычные ассирийские девушки, и что-то тихо напевала.

Я затаил дыхание, боясь ее испугать.

Я готов был стоять так вечно.

О чем я мечтал? Чтобы, повернувшись, она улыбнулась мне, ласково и по-доброму, как другу, что спас ее от смерти, как родному ей человеку.

На что я надеялся….

Она вдруг замолчала, вероятно, почувствовав мое дыхание.

— Чья я пленница? Син-аххе-риба? — глухо произнесла Марганита.

Ее голос заставил меня дрожать от желания овладеть ею… и счастья: она скорее умерла бы, чем согласилась стать наложницей ассирийского царя.

— Да. Моего повелителя… И тебе стоит помнить о том, что ты обязана ему жизнью.

Я был суров. Я снова надел маску бездушного беспощадного слуги, которому нет дела до чьих-то чувств.

— Принцесса, ты в чем-то нуждаешься? Всего ли тебе хватает? Есть ли какие-то пожелания?

Она не ответила, а лишь покачала головой: «Нет». Потом вдруг словно опомнилась:

— Могу ли я проводить со своими братьями столько времени, сколько захочу?

— Разве тебе запрещают?

— Днем нет. Но на ночь их уводят от меня в другую комнату, и я долго слышу их плач.

Я не стал упорствовать и даже немного смягчил тон:

— Если ты хочешь, их кровать поставят в твоей комнате.

— Спасибо, — впервые поблагодарила она меня.

Я поспешно вышел от нее и, едва не теряя сознание, прислонился спиной к стене, пытался отдышаться, справиться с охватившим меня волнением.

Хатрас, стоявший всего в нескольких шагах, осторожно спросил, все ли со мной в порядке. Пришлось посетовать на жар и недомогание, чтобы не вызвать лишних подозрений.

— Мы давно не занимались с тобой языком, на котором говорит твое племя, — сказал я. — Жаль, слишком много дел… Да и пока ты здесь, а я — в Ниневии, это почти невозможно... Я слышал от Элишвы, что она тоже просила тебя научить ее понимать скифов. Это правда?

— Если мой господин не возражает, — с поклоном отвечал Хатрас.

— Нет. Ты хороший учитель, — без тени сомнений согласился я. — А вот получится ли из моей сестры прилежная ученица…

Наверное, это должно было насторожить меня еще тогда — слишком много времени они проводили вместе. Но как можно было поверить в то, что моя сестра обратит внимание на обыкновенного раба!

Я вернулся домой глубокой ночью, но вместо того, чтобы лечь в постель, остался во дворе; и даже не заметил, как рядом оказался дядя Ариэ.

— Да ты никак влюбился? — тихо спросил он.

— Да. До беспамятства, — ответил я.

— Так что тебя сдерживает? То, что один из вас взлетел очень высоко, еще не причина сдаваться.

Я искренне удивился его осведомленности.

— Откуда ты о ней знаешь?.. — потом догадался. — Ерен?

— Это было нетрудно.

Горечь и несправедливость заговорили во мне:

— Что мне делать, дядя? Она принцесса… И ей суждено быть с Син-аххе-рибом, а не с его писцом…

Дядя Ариэ вдруг резко поднялся со скамьи, на которой сидел, обошел меня и сел напротив на корточки.

— О чем ты говоришь, мальчик мой?! О чем ты говоришь?

По его округлившимся глазам, по заходившим на скулах желваках, за чем скрывалось сильное волнение, я понял, что мы говорили о разных женщинах. Но было уже поздно.

— О боги! Значит, в нашей усадьбе тайно живет принцесса Тиль-Гаримму, и ты влюблен в нее, — легко догадался дядя.

— Да. Но ты не должен был об этом знать.

— Это не самое страшное. Куда страшнее то, что ты задумал. Ты ведь не отступишься… и это тебя погубит.

— Возможно. Но пока я спас ее от смерти.

Дядю Ариэ трудно было выбить из седла. Приняв мое признание как должное и необходимое зло, он смирился с неизбежным и успокоился.

— Это затея Арад-бел-ита?

— Затея моя, но это я подбросил ее царевичу, — мне уже нечего было скрывать. — Я полюбил Марганиту еще во время своего первого визита в Тиль-Гаримму.

— Сегодня утром, когда ты был во дворце, к тебе приходила эта девушка, о которой я говорил…

Я догадался о ком он.

— Дияла?

— Она была очень взволнованна. И очень огорчилась, не застав тебя. Проговорилась, что дома у нее стряслась беда. Какая-то ссора между братьями… Кажется, ты ей нравишься…

— Знаю… Что мне делать, дядя Ариэ? Скажи, у меня есть надежда?

— Мир несовершенен, но так случается, что цари иногда влюбляются в рабынь, а принцессы в рабов. Разница лишь в том, что такая любовь быстро сгорает…

Дядя Ариэ… Это он подарил мне надежду…

9

За шесть месяцев до начала восстания.

Киммерия. Город Хаттуса и окрестности

Короткое жаркое и засушливое лето заканчивалось в Хаттусе в один день. На город наползала огромная тень. Стены, улочки, дома одевались в серый наряд. Небо становилось пунцовым, прижималось к земле, и тогда все краски мира сливались и таяли, источая по капле жизнь. Начинался дождь, не прекращающийся целыми неделями; гулял ветер — иногда порывистый, иногда похожий на чей-то долгий бесконечный выдох, но всегда холодный. Умирала серая пожухлая трава, мерно, как на похоронах, раскачивались голые серые деревья, дрожь проходила по поверхности грязно-серого озера с серым песком на берегу, и серые скалы пропитывались водой, словно израненный боец кровью.