Палтияху откашлялся и произнес имя сановника:

— Это Табшар-Ашшур.

Затем ревизор заговорил быстрее, словно опасаясь, что ему не дадут высказаться:

— Я проверил все расписки и счета, которые прошли через руки твоего раббилума. Он строит себе усадьбу неподалеку от Ниневии. И траты не сходятся с его доходами. Нет никаких сомнений, что он запустил руку в твою казну, мой повелитель.

Син-аххе-риб прикрыл левой рукой лицо, на скулах заходили желваки. Все, кто здесь был, знали эту привычку царя — так он обычно боролся с охватившей его яростью.

Ему нравился его молодой министр, и то, как он вел дела — незаметно, неторопливо и крайне аккуратно, и то, что не лебезил перед царицей. Но Табшар-Ашшур чувствовал, как к нему относится царь и, кажется, потерял чувство меры.

В зал вошли царица Закуту в сопровождении двух доверенных рабынь и Мар-Зайи.

«Если только это не ее козни», — подумал царь, заметив торжествующее лицо жены.

— И никакой ошибки быть не может? — он цеплялся хоть за какую-то надежду.

— Те расписки и счета, которые я проверил, безусловно, доказывают, что Табшар-Ашшур — вор. Но есть и то, что меня смущает. Чтобы понять, прав я или нет, мне понадобится больше времени для опроса свидетелей, приказчиков, писцов…

— Да как ты смел явиться предо мной, не докопавшись до истины! — возмутился царь, бросив на ревизора взгляд, от которого тому стало дурно. — Как ты посмел обвинять моего раббилума, когда сам не уверен в его вине?!

— Мой повелитель, позволь...

— Говори!

— Казначей Нерияху, обвинил меня в том, что я покрываю своих друзей.

Царь снова потянулся за вином; утолив жажду, он, кажется, немного успокоился:

— Вот оно что. Мы наконец-то добрались до причины того, почему здесь оказался казначей. Ну да, было бы странно подумать, что Нерияху пришел тебя поддержать. То есть это не ты, а он привел тебя… Но это уже неважно. Палтияху, сколько дней тебе надо, чтобы с этим покончить?

— Десяти дней мне будет достаточно.

— Не стоит торопиться в таком деле — в твоем распоряжении месяц. А в помощь тебе я дам начальника внутренней стражи. Что скажешь, Бальтазар?

— Я твой верный слуга, мой повелитель!

— И запомни, Бальтазар, — еще тише произнес царь: — Ни Арад-бел-ит, ни Набу-шур-уцур не должны знать об этом расследовании. Зная, что Табшар-Ашшур сторонник моего старшего сына, ты меня поймешь…

Закуту, приблизившись к трону, низко, но с достоинством поклонилась своему мужу и господину. Все в ней говорило о задетой гордости и затаенной обиде.

С того самого дня, как он и она остались без колесничих, к которым оба были привязаны, их отношения разладились. За все это время царь ни разу не разделил с Закуту трапезу; он отказался от совместных прогулок в парке, что так им когда-то обоим нравились, и проводил все ночи с молодыми наложницами. Это было похоже на забвение и опалу. Поэтому появление в ее покоях Мар-Зайи в качестве царского посланника, скорее, приободрило, чем встревожило Закуту.

«Превосходно! Я остаюсь для него тем, кем и была, иначе разве он стал бы вымещать на мне свою обиду этим бессмысленным злорадством», — с удовлетворением думала царица. Почему ее хотел увидеть царь, она догадалась. Верные люди сообщили ей о смерти Аби-илайи еще ночью. Знай, что эта смерть привлечет к ней внимание мужа, она сама бы убила купца всеми возможными способами.

Впрочем, перед царем Закуту разыграла и удивление «неожиданным известием», и горе, и ярость.

Син-аххе-риб же, довольный собой, а главное — впечатлением, которое произвела на жену эта новость, обратился сначала к ревизору, а затем к казначею:

— Палтияху, сегодня к вечеру сообщи мне, сколько было потрачено царицей золота в прошлом месяце из моей казны… Нерияху, сверишься с этими счетами и сократишь эти траты вдвое… Расписки и отчеты отдадите моему писцу…

После этого царь поднялся и вместе с Мар-Зайей и Шумуном покинул тронный зал.

Ашшур-дур-пания помрачнел, заметив, как Син-аххе-риб о чем-то тихо беседует со своим секретарем, но, посмотрев на царицу, которая провожала их обоих ледяным взглядом, успокоился: он был уверен, что дни Мар-Зайи уже сочтены.

8

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба

Я бредил ею… Видел ее во сне, в каждой прошедшей по улице девушке, слышал ее голос в случайном смехе, вдыхал ее запах в аромате утра…

За день до встречи с ней я заболел: меня бил озноб, тошнило. Царь, увидев мое состояние, отправил меня лечиться.

Увы, от этой болезни нет средства.

Ночью я не сомкнул глаз, а с рассветом приказал Ерену запрячь колесницу.

Пленных бросили в чистом поле под палящим солнцем, неподалеку от городских стен. С одной стороны путь к бегству перекрывала полноводная река, с другой — уставшие и обозленные длинной дорогой ассирийские стражники.

Мне пришлось ехать мимо них и видеть, как они обходятся с рабами. Где-то грозное воинство пыталось камнями сбить яблоко с головы полного белокожего мужчины, вероятно, какого-нибудь чиновника из Тиль-Гаримму. Ассирийцы были пьяны, все время мазали, и к тому моменту, когда они попали в цель, пленник уже едва стоял на ногах. В другом месте охрана избила старика, попытавшегося спрятаться в тени ассирийской палатки. Из следующей палатки при мне вытащили изнасилованную девочку лет девяти. И хотя я знал, что управляющему были даны самые строгие указания, чтобы он берег Марганиту и ее братьев, я с ужасом подумал, что то же самое могло произойти и со всеми ними.

«Несчастные дети», — думал я.

Мы долго не могли найти их. Я напрасно спрашивал имя управляющего у дозорных: о нем никто не слышал. Только к полудню пожилой сотник с обожженной бородой догадался о ком идет речь:

«Тебе надо было искать его по прозвищу. Мы зовем его Нергал… По имени его никто не знает».

«Почему — Нергал?» — поинтересовался я.

«Он хоронит живьем тех рабов, что пытаются от него бежать во время переходов, в назидание остальным».

Нергала я видел во второй раз. Не голова, а груша, огромная такая груша, с реденькой седой бородкой, глаза — щелки. Дряблое тело, невысокий рост.

Он узнал меня, низко поклонился.

— Посылка в порядке? — без предисловий спросил я.

Нергал тут же вспотел, торопливо ответил:

— Да, да… в полном порядке.

Он хорошо знал, кто перед ним.

— Веди их. Я забираю и девушку, и мальчиков, — сказал я, отправляя в его руки тяжелый мешочек, полный серебра, как поощрение за хорошо сделанную работу.

Мне понадобилась вся сила воли, чтобы скрыть свое волнение и от Нергала, и от Ерена.

— Что за девушка? — поинтересовался мой приказчик.

Я не стал отвечать ему. Моего строго взгляда было достаточно:

— Они поселятся в нашей загородной усадьбе. Выделишь им весь третий этаж. Наймешь кухарку, девушке выделишь рабыню, молодую, расторопную… Отбери среди наших рабов пятерых самых надежных и сильных. Выдашь им ножи…

— Ножи? Рабам? Мой господин… можно ли? — Ерен вполне искренне изумился.

— Они будут носить их только в доме, чтобы охранять девушку и мальчиков. Ни один волос не должен упасть с их головы.

Я наконец увидел ее. Она с поникшей головой шла за Нергалом. Все то же порванное, но теперь и посеревшее от пыли, платье; маленькие ноги, сбитые в кровь за целый месяц пути, стали почти черными от дорожной грязи; волосы на голове сбились в паклю; лицо осунулось и стало чужим — ее с трудом можно было узнать.

Удивительно, но ее младшие братья выглядели лучше, чем она. Возможно, они быстро повзрослели, оказавшись в неволе или, напротив, в силу своего возраста еще не понимали, что с ними случилось, и поэтому не мучились сомнениями о своей дальнейшей судьбе.

Я внезапно понял, что, оказавшись с ней в одной колеснице, едва ли смогу удержаться от соблазна прикоснуться хотя бы мизинцем к ее руке… и, чтобы не выдать истинных чувств, отшатнулся от нее как от прокаженной.