Он отбил меч, а над ним уже занесли топор — успел заслониться щитом, а тот вдруг раскололся, как орех, надвое, с ручкой оторвав пару пальцев.
От боли Ноам присел, увидел, как топор снова взлетел над его головой, и мысленно попрощался с жизнью, ведь ни уйти в сторону, ни защититься не было никакой возможности.
— Берегись! — оттолкнул товарища Нинуйа, принимая этот удар на себя. Топор снес с него шлем, содрал клок волос с головы, залил глаза кровью, оставил без правого уха.
Вне себя от боли и ярости, Нинуйа прыгнул на врага с голыми руками, повалил на землю, вырвал из его рук топор, успел увернуться от двух или трех копий — откатился и мгновенно поднялся на ноги… чтобы затем рубить людей, как молодые деревца в лесу, прокладывая себе дорогу.
Сирийцы, зажатые ассирийской фалангой с одной стороны и раненым медведем с другой, кинулись врассыпную, побежали прочь.
Это была передышка.
— Эй, там! Пошевеливайтесь! Здесь раненые! — зычно крикнул Шимшон двум санитарам, которые повсюду сопровождали его сотню. — Гиваргис, остаешься за старшего. Схожу, посмотрю как там Варда, и доложусь заодно.
Идти было недалеко. Временный лазарет развернулся около полуразрушенной стены. Там же Таба-Ашшур прятал три сотни резерва и оттуда руководил обороной своих позиций.
Командир кисира, увидев сотника, встревожился: Шимшон редко приходил на доклад.
— Большие потери?
— Обошлось. Раненые, и те легко. Оружие нужно. Половина копий сломаны. Еще одна такая атака — фалангу не выстроим.
— Подожди немного, вот-вот подмога подойдет.
Сотник кивнул и пошел в лазарет.
Таба-Ашшур вспомнил о Варде и понял, что привело сюда сотника, проводил его взглядом, а затем с тревогой посмотрел в сторону ассирийского лагеря. Дождь давно прекратился, туман постепенно рассеивался, но подкрепления по-прежнему не было.
«Скоро… скоро подойдут».
В кисире собралось уже с полсотни тяжелораненых. Они лежали под навесом на глиняном полу перебинтованные, в сознании и без, стонущие, в бреду или безразличные, как будто уже смирились со смертью. Пока Шимшон искал своего сына, раненые продолжали поступать, кого-то приносили на руках, кого-то — на носилках. Здесь же он увидел Иари, которого укладывали не на пол, а на циновку… с обрубком вместо правой руки.
Шимшон поспешил к нему, присел рядом, заговорил:
— Как это тебя? Жарко было?
Старый товарищ держался, дрожал, говорил, стиснув зубы, с трудом превозмогая боль, и силился улыбнуться:
— Да… не ппп-по-везло. Потери у меня ббб-бо-льшие… Считай, вся сотня ппп-по-легла. Кто здесь, кто там остался.
— Ты отдыхай, отдыхай, — успокоил его Шимшон и двинулся дальше, поманив за собой санитара. Едва отошли от сотника Иари, заговорили:
— Что так? И правда, вся сотня полегла?
— Да. Они в ловушку попали. Пока держали оборону, часть сирийцев обошла их по крышам домов и ударила с тыла.
— Ясно… Варда где мой? Как он?
— Выживет, если будет на то воля богов. Я провожу тебя к нему…
— Давай-ка поторопимся, — сказал Шимшон, подумав о том, что надо быстрее возвращаться к своим. Он ведь тоже не подумал о том, чтобы обезопасить себя с тыла.
«Глядишь, и нас обойдут. Только сына увижу — и назад…»
Враг не стал дожидаться его возвращения. Улица, которую перекрывала сотня Шимшона, имела небольшой уклон к крепостной стене. Защитники города взяли глиняные горшки, наполнили их нефтью, законопатили отверстия и пустили снаряды под горку.
Первым заметил опасность Ноам.
— Это что еще такое… Гиваргис!
Глиняный горшок, разогнавшись, ударился о стену и раскололся как орех, разливая вокруг себя нефть. За ним покатился следующий. Ноам выскочил из фаланги, остановил его ногой, бережно откатив невредимым в сторону. Но следом уже катилось, наверное, два или три десятка снарядов, те из них, что не врезались в стену, бились друг о друга и все равно орошали улицу нефтью. Заметив, что горючая жидкость подбирается к фаланге, Гиваргис приказал отступить на двадцать шагов.
Сирийцы бросили вперед легковооруженных воинов, и те поспешно расчистили улицу от осколков, подобрали уцелевшие горшки. Затем заняли позиции поближе.
— Лучников бы сюда, — размышлял Гиваргис, — хотя бы десяток… Мы бы и этих бегунков расстреляли, и нефть сами подожгли бы. Вот была бы потеха. А так они нас быстро с улицы потеснят…. Ноам, оставь оружие — и бегом к Таба-Ашшуру. Понял, что нам надо?
— Да, командир! — ответил новобранец.
Шимшон встретил Ноама на обратном пути, когда тот пытался пробиться сквозь охрану к Таба-Ашшуру; выслушав гонца, сотник пошел к командиру сам.
— Лучники, говоришь, нужны? — переспросил тот, наблюдая за окрестностями с единственной захваченной башни крепости. — Что ты видишь, дорогой Шимшон? Посмотри внимательно!
Сотник вышел вперед, прищурился. Туман с восходом солнца спустился к реке. Вдалеке виден был их лагерь, выстроившаяся вдоль вала в несколько рядов тяжелая пехота и лучники; пространство между крепостью и лагерем контролировалось конницей. Очевидно, чтобы не позволить врагу занять коридор, соединяющий их с основными силами.
— Чего они ждут? — не понял Шимшон.
Таба-Ашшур, кажется, усмехнулся под шлемом:
— Стареешь, сотник, стареешь. Глаз уж не тот.
Шимшон даже обиделся. Небось сам какой-то хитрый приказ получил, а ты поди ж догадайся. Но командир кисира и не думал над ним шутить:
— Конница… Это ведь не наша конница. Это киммерийцы, и они отрезали нас от лагеря. Мы в ловушке…
***
За три дня до штурма Ашшур-аха-иддин позвал к себе в шатер жрецов, беседовал с ними с полуночи до рассвета, выспрашивал, что сулят звезды, ждать ли победы, когда стоит идти на стены. Долго сомневался, заставил высказаться каждого, смутил самого дерзкого из них — халдейского жреца из Урука12, заверявшего, что ассирийской армии ничего не грозит, вопросом: готов ли тот лишиться головы в случае, если штурм потерпит неудачу. Под конец подозвал прорицателя Бэл-ушэзибу, выпроводив всех остальных, и прямо спросил: «На чьей стороне будут боги?»
Бэл-ушэзибу попал в окружение Син-аххе-риба пять лет назад, и то, что он за это время, будучи придворным астрологом, сумел не растерять доверие к себе царя, говорило и о его остром уме, и о природной хитрости. На этой должности мало кто задерживался долго.
Он был еще не стар, выглядел моложаво, сильно сутулился, может быть, в силу своего высокого роста и нескладной фигуры. Говорил нараспев, всегда осторожничая.
— На твоей, мой господин… Однако тебе стоит набраться терпения. Разве, отказавшись от штурма, к которому так долго готовились, ты приблизишь победу? И разве можно одной стрелой убить крылатого шеду? — уклончиво ответил жрец.
Еще через сутки собрался военный совет. Ашшур-аха-иддин разбирался в людях. Он сумел окружить себя людьми далекими от придворной лести, но мыслящими. Отчего старался не вмешиваться в ход ведения кампании, первой в его жизни, справедливо считая себя человеком в военном деле несведущим. И все-таки главные решения надлежало принимать только ему.
По правую руку от Ашшур-аха-иддина встал туртан Гульят, по левую — Скур-бел-дан, наместник Харрана. Ближе других к трону находились Набу-Ли, наместник Хальпу; Набу-Ашшур, сын убитого в Маркасу наместника; рабсарис Юханна, командовавший конницей, и Ишди-Харран, под чьим началом находился царский полк, та его часть, что отправилась в поход. Среди прочих здесь были командиры кисиров, конных эмуку, инженеры, начальник санитарной службы, начальник снабжения и даже два лазутчика со свежими сведениями из осажденного города.
Спустя пять часов обсуждения, план, суть которого Таба-Ашшур изложил сотнику Шимшону, был одобрен принцем, и приказ о штурме ушел в войска.
Сам Ашшур-аха-иддин тотчас отправился спать: бессонные ночи он переносил плохо, весь день потом был вялым, жаловался на головную боль и отсутствие аппетита. Царевич приказал разбудить его, когда Маркасу будет взят. Ожидалось, что к полудню войска ворвутся в город, а к вечеру сопротивление будет подавлено. Ко всему прочему, принц берег себя от лишних переживаний. Все, что он мог, — сделал. Осталось довериться богам и ассирийскому оружию.
