Когда его арестовали, Юрий зашел вместе с гестаповцами в дом, поставил на место жалобно зазвеневшую струнами гитару, надел пиджак, снял с руки часы, положил на стол:

— Пусть останутся Тоне!

Последней была арестована Надя Федорова.

Когда немецкий унтер-офицер явился, чтобы ее арестовать, Нади дома не было. Тогда гестаповец прошел в квартиру Кирсановой, из окон которой хорошо просматривался двор, и сказал, что будет ждать здесь. Сел к окну, чтобы видеть всех входящих и выходящих, Кирсановой же пригрозил пистолетом:

— Сидеть тут! Руих! Тихо!

Но, видимо, сидеть молча было невмоготу даже гестаповцу. Спустя час он заговорил с Кирсановой на ломаном русском языке. Сказал, что «Надья» Федорова (он так и произнес «Надья») была опасной партизанкой. Кирсанова ответила, что этого не может быть, что Федорова никакая не партизанка. Наоборот, она знакома со многими немцами и даже любезничает с ними. «Это так надо было, — возразил унтер-офицер. — Надья имель такое задание от партизан». И, разоткровенничавшись, рассказал, что Надя ездила с немецкими офицерами в город Пушкин, собирала для партизан разведывательные данные.

Тут он замолчал, потому что во дворе появилась Надя. Гестаповец пошел за ней и минут через пять вывел ее на улицу. Надя шла спокойно, высоко подняв голову, не выказывая никакого страха. Руки, как ей было велено, держала за спиной.

Допросами арестованных в гестапо занимался заместитель Зейделя штурмбанфюрер Мёллер. Он тоже считал, что действовать надо молниеносно. Ради этого можно пожертвовать даже отдыхом.

Арестованных допрашивали днем и ночью.

В сообщении за подписью Зейделя по поводу Степанова, Максимкова и Александрова говорилось, что «три вышеназванных лица были сразу арестованы и подвергнуты обстоятельному допросу».

Что подразумевалось под словом «обстоятельному», посвященным было понятно. Оно означало истязания, пытки. Гестаповцы зверствовали. Валю Дмитриеву избили так, что ее трудно было узнать. Били и тихую, кроткую Дусю — на ней потом лица не было. Но она ни разу не вскрикнула. Только искусала себе все губы. Пытки никого не миновали. Даже сестру предательницы — Галину Воронцову.

Кое-кто из родственников арестованных пытался разузнать что-либо об их судьбе. Сестра Дуси Потаповой Фрося Воронова испекла из клевера с петрушкой лепешки, завязала в узелок и пошла с этим скудным съестным к зданию гестапо. Придя, стала звать:

— Дуся! Дуся!

— Ты чего это, матка, кричишь? — спросили, подойдя, солдаты.

Фрося ответила, что здесь находится ее арестованная сестра и что она хотела бы передать ей еду. Показала узелок.

— Немедленно убирайся, — приказали гитлеровцы, — а то и тебя арестуем!

Фрося заплакала и пошла домой.

Палачи допытывались от каждого арестованного признания. Кое-какие сведения им удалось вырвать. Максимков, например, сказал:

— Да, мы собирались уйти в лес.

На предложение сообщить имена военнопленных, которых они завербовали, Максимков ответил:

— Все равно я получу пулю в лоб. Зачем я должен впутывать еще и других?

Надя Федорова заявила:

— То, что от меня требуют сказать, я не скажу. Если бы меня даже убивали, я все равно продолжала бы отрицать.

Мёллер вынужден был занести эти слова в протокол. Он был педантичным, штурмбанфюрер Мёллер, а педантичность требовала фиксировать на бумаге любые показания арестованных, даже те, которые были явно не по душе гестаповцам. Разве думали они, что их протоколы спустя двадцать с лишним лет попадут в руки других следователей, советских, которые во имя установления истины переведут тексты допросов с немецкого на русский и преклонятся перед мужеством Нади Федоровой и ее друзей-патриотов, так ничего и не выдавших палачам.

Воронцова полагала, что, совершив предательство, она тем самым избавилась от дальнейшего пребывания в гестапо. Но она ошиблась. Роль ее не ограничилась только этим. Стремясь выведать как можно больше, гестаповцы решили «подсадить» ее в камеры к заключенным. Верка безропотно пошла и на это.

Предателю всегда хотелось бы, чтобы не оставалось следов его преступной деятельности. Но остаются документы, отыскиваются и свидетели, о которых предатель даже и не подозревал. Так было и в деле Воронцовой.

Игорь Кузьмин попал в гестапо вместе с двоюродным братом как раз в тот момент, когда сюда привозили участников гатчинского подполья, производили их допросы. Кузьмину было тогда пятнадцать лет, а его двоюродному брату Саше и того меньше. Их задержали в Пушкине, куда они попали в поисках пищи. Пушкин считался у оккупантов прифронтовой зоной. Каждого, кто попадал сюда, арестовывали по подозрению в шпионаже.

В камере, куда затолкали подростков, находилось много народу: мужчины, женщины. Из них Игорю была знакома лишь одна девушка по имени Надя. Она работала официанткой в аэродромной столовой. Иногда Надя обращалась к гатчинским ребятишкам с просьбой — помочь ей продать на рынке кое-какие фигурки из дерева и глины. Просила об этом и Игоря. Несколько раз тот исполнял ее просьбу.

Находился в камере и молодой человек по имени Иван. С допроса он вернулся весь избитый. Левая рука у него висела безжизненно, как вывихнутая. Но Иван держался стойко, даже не стонал, хотя видно было, что ему очень больно.

Под вечер дверь в камеру распахнулась, прозвучала команда «Ауфштейн!», и вошел офицер-гестаповец. За ним — невысокого роста женщина с голубыми глазами и кукольными ресницами. Как только Иван увидел ее, он кинулся ей навстречу и с ненавистью крикнул:

— Сука! Предательница!

И плюнул женщине прямо в лицо.

Женщина выбежала. А в камеру ворвались тюремщики и стали всех избивать. Били резиновыми плетками, кулаками, ногами.

Иван после того, как пришел в себя, сказал, обращаясь к Игорю и Саше:

— Ребята, вы, наверное, останетесь живы. Запомните ту, которой я плюнул в лицо. Это — предательница Верка Воронцова.

Гестаповцы пытались подсаживать Воронцову и в другие камеры. Но только ее привели в помещение, где сидели три девушки, как из соседней камеры, через стену, предупредили:

— Девушки, осторожнее, к вам посадили предательницу.

На другой день Воронцову посадили еще в одну камеру. Но находившаяся там девушка сказала:

— Твое имя — Верка. Ты — фашистская шкура. Выдала Сергея, Ивана и Николая.

Так ничего и не удалось Воронцовой выведать от заключенных.

Возле рынка в Гатчине торговала мороженым молоденькая девушка Маша Веселова. Мороженое изготовлял ее отец — Яков Иванович. Взялся он за это дело не от хорошей жизни. До войны Яков Веселов работал на торфопредприятии. Когда же Гатчину заняли фашисты, он стал зарабатывать тем, что колол и пилил дрова. А потом смастерил тележку, покрасил ее в голубой цвет и начал торговать мороженым.

Мороженое было одного сорта — сливочное. Его зачерпывали ложкой с длинной ручкой и накладывали на вафлю. Положат, а сверху накроют другой вафлей. На вафлях были выдавлены имена: «Мария», «Нина», «Сергей»…

Покупали мороженое охотно. Когда питания не хватает, и мороженое, в котором больше соли, чем сахара, подспорье.

Поскольку Маша Веселова сама мороженое не изготовляла, а лишь продавала, главным в деле считался Яков Иванович. Машу же все знали как «дочь мороженщика». Так ее и называли.

Однажды в июне, часов в 11 утра, когда отец и дочь прикатили свою тележку, как обычно, к рынку и собирались начать торговать, к Маше подошел незнакомый человек.

— Вы будете Мария? — спросил он.

— Да, я — Мария, — ответила девушка.

— Можно вас на минутку?

Недоумевая, Маша отошла с ним в сторону.

— Вы арестованы! — быстро проговорил незнакомец. — Следуйте со мной!

— Папа! — успела лишь крикнуть Маша. — Меня арестовали. Прощай!

— Тише! — прошипел незнакомец, больно сдавив ей руку выше локтя. — Марш вперед!

Маша даже не сняла своей белой курточки, в которой обычно стояла возле тележки, — не успела! Так и шла в ней. Только слегка распахнула, чувствуя, как внезапно жарко стало от того, что ведут ее, арестованную, неведомо куда. Впрочем, куда же еще могли вести, как не в жандармерию?