Материал под руками стал сначала холодным, как лед, из глубины его поднялись острые грани и тонкие шипы, пробившие кожу. Вспышки острой короткой боли разрядами пробежались по пальцам и ладоням, и из мелких ран выступили горячие капли; под пальцами сделалось влажно, и даже не открывая глаз, Арталион представил красные ручейки на белой кости маски, и он ощущал, горячая кровь спорила с холодом зачарованной психокости. Шипы втянулись, будто их не было, а поверхность начала медленно теплеть, пока не вспыхнула раскаленным вздохом пламени.

— Не вздумай остановиться. Дай мысли течь. Дай стихам оставить отпечаток в твоей маске. Дай словам из сердца сделаться зримыми. Даже если это будут слова боли. Даже если покажется, что руки твои зачерпнули пламя — и его не удержать. Дай этой мысли течь, пока она не иссякнет. Я рядом — но путь ты пройдешь сам. Не сбейся. Взлет или падение — решать только тебе.

Теневидица не позволила открыть глаз и не позволила отвести руки — одной ладонью, той, что без перчатки, закрыла вздрогнувшие было веки, а второй продолжала вжимать его руки в пылающее, чудом не плавящееся нечто на месте маски. Казалось, она не чувствовала никакого жара вовсе, но формы маски под ладонями Арталиона текли, сменяя друг друга, так быстро, что даже самые чуткие пальцы не успели бы осознать и ощутить все изменения и вариации. Из-под ресниц выступила влага — жгучая, как яд.

«Не отступай. Не отступай».

Мыслеречь теневидицы прозвучала слабым легким шепотом — но этого хватило для последнего мысленного рывка. И пусть не сразу, но Арталион почувствовал: психокость медленно подчинялась — не выпускала шипов, не выставляла ранящих острых граней, не жгла кожу огненным жаром и не наливалась морозным дыханием.

Все, что он никак не называл все эти годы — драгоценные взблески самых страшных воспоминаний — будущая маска вбирала в себя. В груди вместо вполне знакомого смятения, рождающегося в самом начале перед любым сложным шагом — будь то неоформленное желание написать новое произведение или необходимость решить нечто важное — раскрывала крылья настоящая буря творческого исступления. Маска все еще меняла очертания, подрагивая — теперь он чувствовал лишь легкий трепет, подобный дрожанию цветочных лепестков. Но окончательная форма уже была создана — и едва он об этом подумал, Провидица Теней убрала руки, чуть отстранившись.

Арталион поднял голову, открыл глаза, проморгался, смахнув колючую соль с ресниц, и увидел, как в залу, по-прежнему полутемную, медленно входили остальные танцоры труппы.

Подходили к ним, садились рядом, одинаково скрещивая ноги под собой, и одинаковым жестом снимали маски, кладя их перед собой — в точности воспроизводя его собственную позу.

Все движения их были отточены, легки и идеально одинаковы. Сняв маску, каждый новый актер называл свое имя. Кто-то оставался серьезен, кто-то чуть улыбался, некоторые едва заметно подмигивали.

Маска, лицо, имя. Маска, лицо, имя.

— Меня зовут Данэраль.

— Меня зовут Увеланн.

— Меня зовут Калидах.

— Меня зовут Авениа.

На Арталиона смотрели яркие, живые глаза — лица были разные, молодые и зрелые, отмеченные давней усталостью или наоборот, привычкой к улыбке, но вот взгляд был похож у всех: торжественный, сосредоточенный… и неожиданно теплый. Теплый, такой же, как постепенно гаснущее мягкое свечение, которым отдавала укрощенная — и более не ничейная — новая личина в его руках.

Актеры постепенно прибывали — пока не собрались вообще все. Точнее, почти все — не было только Мастера Труппы. Арлекины расселись по кругу, расположившись словно в каком-то давно выверенном порядке — будто на ковре расцвел пестрый цветок из сочетания их нарядов. Темной оставалась лишь «сердцевина» — там, где сидел сам Арталион.

— Меня зовут Тивиат, — Теневая Провидица подняла руку ко лбу, и зеркальная полусфера легла ей в ладонь. Под ней скрывалось серьезное благородное лицо, хрустально-зеленые глаза и чуть вьющиеся, с легкой рыжиной локоны, солнечно-светлые. Как и у большей части артистов, на лице у нее были изображены тайные руны — тонкие темные линии ничуть не меняли природной строгой гармонии черт, но придавали ей вид не менее загадочный, чем когда Провидица носила зеркальную личину.

— Меня зовут Арталион, — подняв в ладонях только что созданную маску и чуть качнув ею, наполовину золотисто-черной, гневно нахмуренной, произнес бывший странник, бывший драконий всадник, бывший комморрит. Но навсегда — воин и поэт: ни тот, ни другой не может стать «бывшим».

В этот момент за спиной колыхнулся воздух — и на плечи Арталиону опустились тяжелые ладони. Артисты обменялись парой сдержанных радостных восклицаний, но Тивиат коротко шикнула, и возгласы сменились просто улыбками. Потом актеры из тех, что сидели ближе прочих, протянули руки и слегка коснулись кистей, локтей и плеч Арталиона. Те, кто сидел дальше, коснулись плеч своих товарищей — и вся группа еще больше начала напоминать цветок.

— Ты готов? — голос принадлежал Мастеру Труппы. Артисты опустили руки все одновременно, как по команде, и Мастер Труппы, не дожидаясь ответа, вышел из тени, уселся рядом с провидицей — напротив Арталиона. И тоже по примеру своих актеров показал настоящее лицо — оно оказалось тонким и спокойным, без явных примет возраста: узкие бледные губы, острый нос и густо-синие глаза. Такие же густо-синие, как и у Кирваха — но в остальном этот Мастер Труппы ничем на него не походил.

— Ну а меня зовут Ринтил, — Мастер Труппы чуть улыбнулся и кивнул всем собравшимся. — Настало время масок. Настало время Танца, — произнес он и вновь надел свою: позолоченный лик Цегораха с черными звездами вокруг глаз.

— Встречай Танец. Встречай Жизнь — и Смерть, танцор, — добавил он.

Не сговариваясь, все остальные арлекины повторили жест Мастера Труппы. — шелест десятка движений слился в единый протяжный звук.

Арталион тоже поднял маску и приложил ее к лицу — прохладная поверхность коснулась лба, скул, подбородка, идеально повторив их форму. Взглянул на актеров через прорези-глазницы и произнес:

— Я готов. Я сам — и жизнь, и смерть, и танец. — Все мы — и жизнь, и смерть, и танец, — хором отозвалась труппа.

Его труппа.

Усыпанная лиловыми полупрозрачными камешками тропинка едва заметно мерцала — света сама по себе она не давала, но выглядело это красиво, особенно среди темной, густой зелени, исчерченных черными пестринами лиан и хищных мясистых цветов цвета загустевшей крови.

Такими камешками в одном далеком мире украшали лишь потайные дворы храмов и отсыпали полы вокруг алтарей — но однажды лорду Лаэтрису подумалось, что его сад только выиграет, если один из уголков его будет украшен с такой же варварской роскошью. Тем более что мир тот давно пал перезрелым плодом в его ладонь, сдавшись под клинками воинства дома Лаэтрис — и высочайший каприз удовлетворили незамедлительно.

Теперь на этот каприз убранства любовалась знатная дама — прогуливающаяся неспешно в сопровождении только своей охранницы, но не сказать, что скучающая. Во всяком случае, насколько можно было судить, наблюдая за нею со стороны, из полуоткрытой галереи: витражи и золотисто-прозрачные окна чередовались с длинными анфиладами без остекления, а сама галерея тянулась спиралью вдоль западной стены дворца, самой пустой части монументальной постройки. Дворец был стар, сад был стар, фамильное имя Лаэтрис превосходило древностью многое из того, что существовало в городе помимо сада и дворца — а вот все живые души, в этот глухой час всеобщей послеполуденной скуки вышли на сцену развернувшегося действа наоборот, молоды — разумеется, если бы род эльдар, к которому все и принадлежали, более придирчиво считал годы.

— Хм. Будь на ее месте какая-нибудь другая женщина, я бы решил, что ей просто нравится цвет дорожек, или что она попросту выбрала самый затейливый уголок сада вокруг дворца, вот и все, — задумчиво изрек лорд Лаэтрис, побарабанив пальцами в когтистой перчатке по переплетению оконного узора в раме.