– Не егози, Иван!

Звенела сталь, обнажали ратники мечи, блестели на солнце сабли. Батюшка вскочил на коня, понёсся между рядами. Тёмная туча успела пройти, прежде чем он вернулся. Спешился, улыбнулся холодно:

– Ну-ка, Иван, иди сюда!

Иван шагнул вперёд. Те же полки́ на поле стояли, только теперь не на батюшку – на него глядели. Сколько доспехов… Древки у секир как иглы торчат. И совсем не видно за шишаками[47], за топорами лиц… У Ивана самого шишак деревянный то и дело скатывался на нос, давил на макушку. Как же они, ратники эти, в стальных шишаках стоят ровненько? Жарко ведь, тяжко, а хоть бы один шевельнулся!

Подвели тем временем смирную, богато убранную лошадь. Лоснилась шерсть, заплетены были и грива, и хвост. Батюшка подтянул подпругу, похлопал по седлу.

– Хорош!

Иван вспомнил, что лошадь матушка выбирала. Полегче стало на душе. Он доверчиво подошёл, ласково провёл ладонью, куда достал. Лошадь глянула умным глазом, совсем человечьим.

– Как её звать? – спросил Иван, забывая о тревогах.

– Его. Сметко это.

Батюшка подхватил Ивана – тот и понять ничего не успел. Мелькнула земля, мелькнуло небо, дрыгнул ногами в воздухе и очутился в седле. Вцепился в гриву.

– Ну, ну, ишь, как клещ впился. За поводья берись. Ногу сюда ставь.

Вовсе не такой высокой виделась лошадь, пока сам на земле стоял! А теперь словно отодвинулось поле, но небо-то осталось таким же далёким, и завис Иван меж землёй и тучей, боясь шелохнуться. От лошади шло тепло, сладковато и душно пахло сеном. Батюшка взял его ногу – поставить в стремя, – а Ивану показалось, будто падает он, но до земли лететь – будто в бездну… Закружилась голова.

– Сгорбился ижицей[48] перед ратниками! Ну-ка выпрямись!

А ратники шумели так, что поле ходуном ходило. Иван схватился за поводья, батюшка хлопнул Сметка по шее, тот пошёл вперёд.

– Ай! Не надо!

– Что не надо? Али реветь станешь?

Хотел крикнуть: сними, страшно! Захлебнулся ветром. Мухи и радуги полетели перед глазами, всё спуталось, а внутри заклубился, крепчая, страх. Обмер Иван, ничего не видел, только вышагивал Сметко, и копытный звон вместе с кровью стучал в ушах.

– На ратников-то глянь! Ты их царь будущий!

Полно поле было ратников, с которыми отправлялся батюшка на войну с Полове́чьем. Завтра на рассвете отправлялся – а нынче войска смотрел и его, царевича, впервые на коня сажал, показывал войску; так матушка сказывала с утра. Но Ивану казалось, что не на коне он, а в утлой лодочке, шевельнись – покачнётся лодка, и упадёшь в Дверь-Море, в котором утопленники да убитые плавают.

– Да подними голову-то!

Иван поднял. Ветер сдувал слёзы; сквозь пелену разглядел он стройные ряды, но вместо блеска кольчуг чудился рыбий блеск, и голоса сливались в густой гул.

Батюшка поднял руку, враз стихли ратники. На этот раз разобрал его слова Иван, хоть и не всё понял. Спрятаться хотелось или хоть съёжиться, но чувствовал: не простит батюшка. Держась за поводья, Иван проглотил слёзы.

– Защитники Озёр-Чащоб! Глядите на будущего правителя, сына моего, царевича Ивана! За него двинемся завтра в Половечье – за него и за всех детей наших! Не ищем крови, но справедливости ищем. Понесём с собой ярость, сокрушим всех, кто посмеет на пути встать!

У Ивана от батюшкиных слов ком вырос внутри, будто горсть ягод из ледника проглотил. Где-то заржали кони, и Сметко повёл головой. Застучали мечи о щиты. Сердце загрохотало, всё перевернулось, батюшка снова Сметка хлопнул по шее, тот пошёл шибче, побежал, и полетел Иван в тёмную тишину.

Батюшка явился угрюмый, тихий. Не всхлипнуло под ногой болото, не встрепенулся потревоженный кулик. Только солнечный луч, пробравшись сквозь еловые ветви, блеснул в венце.

– Здравствуй, зёрнышко. Услышал, что ты проснулась. Пришёл проведать.

Василиса, обмерев, едва спрятала стрелу в рогозе. Если заметит батюшка, тотчас всё прочтёт по сердцу, даром что лягушачье: мысли-то человечьи и страхи – девичьи.

– Сон дурной или разбудил кто?

Василиса повела влажной головой на короткой шее. Надо же: и не заметила, что кругом осень. Тонкие берёзы позолотили листву, покраснела ольха, вы́сыпала по кочкам клюква.

Распустились осенние белокрыльники[49].

Алое пёрышко с оперенья, мокрое, потемневшее, торчало из воды. Сердце ухнуло. Внутри стало холодней, чем вокруг в трясине.

– Всё ладно, батюшка, – ответила Василиса низким тягучим голосом. Отозвались редким хором не зазимовавшие ещё лягушки. – Видно, сон дурной. Не помню. Отчего я здесь?

Батюшка нахмурился. Обожгли кожу первые белые мухи с неба. Пусть, пусть хмурится, лишь бы пёрышко проглядел…

Вершины сомкнулись в небе, вот-вот из прорех хлынет снег, покатит серебряный клубок по белому блюдцу. Дышали из-под корней сонные лесавки[50], ветви гнулись к земле, просыпались синицы, дремали филины. Вот ведь и не увидела Василиса за высокими своими надеждами, за страшными снами, как подступила зима.

Батюшка опустился рядом. Поставил на озябший лист невесомый ларец. Откинул крышку, вынул пригоршню драгоценных камней, мелких, как леденцы. Янтари, малахиты, бирюза, перлы. «Будто камешки у Осинной заводи», – подумала Василиса. Вспомнился ручей, у которого девчонкой сиживала; защемило сердце.

– Не замёрзнешь с ними зимой, зёрнышко, и дрём дурных не увидишь: сны будут сниться летние, словно жар-птицы над тобой кружат.

Камни сверкали, рассыпа́ли искры – как костёр посреди болота. Теплом повеяло; только теперь Василиса поняла, как намёрзлась. Против воли потянулась к ларцу, вдохнула сладкие запахи: и тра́вы тут луговые, и мята, и вишнёвый цвет, и самая гуща малинника. Окатило светом, в тело вернулась сила, и глаз глянул остро, совсем как в давние времена, когда прежде батюшки, прежде стражи замечала на далёких башнях сигнальные огни.

– По душе ли подарок, Васенька? – спросил Кощей.

От его голоса – холодного, что сабля лунного серебра, пустого, что полёт тени, – вмиг всё вернулось. Вспомнилось и забылось.

– По душе, батюшка, – обречённо ответила Василиса. – Только как я сюда попала?..

– Лёд нынче рано встанет, спрячь камни да почивай до весны. Не замёрзнешь с ними, не заскучаешь.

Батюшка склонился над ней, проверяя, цело ли колдовство. Василиса опустила голову; метались мысли. Никогда прежде не велел он, чтоб зимой, подобно настоящей лягушке, спать укладывалась на все белые месяца́. А нынче… Неужто проведал? Почувствовал? Да откуда, как? Солнце ещё не зашло, как стрела прилетела. Впрочем, от батюшки в Тени разве что скроется? А болото, хоть и на самой границе, всё ж под его крылом, под его сенью. Так неужели узнал?..

– Камни спрячь да ложись, – раздумчиво повторил батюшка. Тяжело поднялся, стряхнул с плаща капли. – Да матушку не поминай, не то развеется колдовство в каменьях.

– Забери… меня…

Змеиной кожей пахло от батюшкиных сапог, сгоревшими звёздами, ясноткой и хмелем. Горькая волна поднялась в груди, пока Василиса глядела ему вслед – чёрной игле, коловшей небо. Ушёл он, и снова зашумели сосны, и солнце запрягло ветви, помчался по тропкам полдень.

Василиса склонилась над отцовским подарком. Веяло от леденцов-каменьев сладостью, маковым тестом, тихим днём, хороводом теней. Будто жалейка[51] запела в горной темноте – там, у батюшкиного дворца посреди ущелий.

Василиса закрыла глаза. На миг пригрезилось, что вновь человеком стала. В первые дни на болоте едва ли не каждую ночь снилось, как сбегает из проклятой топи. Просыпалась, и жизнь казалась не в жизнь. Тошно было, горечь поднималась до самого лягушачьего горла, до самого охладевшего сердца…