Людовик ХIII ввёл в Совет Мазарини, поскольку тот «лучше любого другого знаком с планами и правилами оного кардинала», и утвердил Шавиньи и Нуайе на их министерских постах.

–Я расположен к миру, но хочу, чтобы он был почётным и длительным, – заявил король иностранным послам.

И тогда же велел парламенту подтвердить свою декларацию, которой Гастон объявлялся неспособным исполнять любые административные должности, а также быть регентом.

–Король приказал, чтобы канцлер и сюринтендант финансов раз в неделю приезжали с докладом к нему в Сен-Жермен и чтобы Королевский совет собирался по меньшей мере трижды в неделю, – писал 9 декабря Джустиниани. – Он являет желание руководить и заправлять делами, но неизвестно, насколько хватит его упорства, поскольку он естественным образом не предрасположен к тому, чтобы нести сие бремя.

С того времени началась эпоха кардинала Мазарини, пользовавшегося уважением и доверием короля. Пока Людовик ХIII был его единственной опорой: ловкому итальянцу завидовали вельможи, в особенности принцы крови, не допущенные в Совет, и он не пользовался популярностью в народе из-за своего иностранного происхождения. Поэтому первым делом Мазарини поспособствовал возвращению ко двору Тревиля, который уже в первых числах января 1643 года вновь возглавил роту королевских мушкетёров.

Согнутая фигура, измождённые черты лица и слабый голос – таким предстал Людовик на публике после кончины Ришельё. Король подтвердил завещание кардинала, но, увы, он не любил кошек и приказал очистить от них Пале-Рояль: по одной версии, их придушили, а по другой – сожгли на площади. Двор на две недели погрузился в траур по Ришельё. Тем не менее, к Людовику вернулось душевное равновесие и даже бессонница не мучила его. Он наконец-то познал простые радости семейной жизни, проводя гораздо больше времени с женой и подрастающими сыновьями. Хотя не проявлял особой нежности к Анне, так как «знал её слишком хорошо, чтобы поддаться на её мягкие речи и прелести сирены». Королева теперь окончательно поселилась в Сен-Жермене. Мазарини постоянно навещал её, чтобы выразить Анне своё почтение и снискать её особую милость, а Шавиньи объявил себя её поклонником, готовым защищать её против происков деверя, который объявил в Орлеане и Оверни о своём намерении бороться за престол.

Людовик ХIII, хотя и был болен и подавлен, ежедневно занимался делами. Он вскрывал все депеши и делал всё, чтобы убедить свой народ, что не потерпит неповиновения.

13 января в Сен-Жермен неожиданно приехал Гастон, чтобы просить брата отменить декларацию от 1 декабря. Всем было крайне любопытно узнать, чем закончится эта встреча, и Месье с трудом продирался сквозь толпу придворных, чтобы попасть в кабинет короля. Он опустился на одно колено перед братом, который тотчас поднял его:

–Брат, я уже в шестой раз Вас прощаю и прошу больше не повторять прошлых ошибок и держать Ваши обещания, советуясь только со мной. Я решил верить только делам, а не словам. Я принимаю Вас – не как Ваш король, но как Ваш отец, Ваш брат и добрый друг.

После этого он взял герцога Орлеанского за руку и отвёл в покои королевы, где все трое ещё беседовали какое-то время. В тот же день вечером, когда Людовик уже лёг в постель, Гастон снова встал перед ним на одно колено и сказал, что, получив удовлетворение своей просьбы при всех, теперь хочет просить прощения наедине. Старший брат поднялся и обнял его. Весь двор бурно приветствовал их примирение.

На Гастона делали ставку Мазарини и Шавиньи, опасавшиеся чрезмерного возвышения Нуайе. По словам Таллемана де Рео, король не открывал без него заседания Совета:

–Нет-нет, подождём старичка (тому было 54 года).

Нуайе, снискавший расположение короля тем, что научил его делать оконные рамы, со своей стороны, опирался на канцлера Сегье и отца Сирмона.

После прощения Месье началось возвращение изгнанников, а также освобождение узников Бастилии. 19 января оттуда вышли Бассомпьер, который за время заключения написал мемуары, и Витри.

Рассказывают, что Людовик спросил Бассомьера:

–Сколько Вам лет, маршал?

–Пятьдесят, Ваше Величество.

–Странно, я думал, Вам больше.

–Те десять лет, что я не мог служить Вашему Величеству, я не считаю.

На самом деле Бассомьеру исполнилось почти шестьдесят четыре года и он провёл в заточении двенадцать лет. Но, имея деньги, неплохо устроился в Бастилии и даже раздался в талии. Ему вернули прежние должности, но при дворе он чувствовал себя чужим, хотя его куртуазность была по достоинству оценена в окружении Анны Австрийской.

–То, что осталось от маршала, стоит много больше, чем ложный блеск новых придворных, – утверждала госпожа де Мотвиль.

Вместе с тем бережливый Людовик пересмотрел список выплачиваемых пенсий и одни отменил, а другие урезал. Кстати, 20 января он не присутствовал на панихиде по кардиналу в соборе Парижской Богоматери, оставшись в Сен-Жермене.

Он ещё несколько раз ездил охотиться в Версаль, причём 10 февраля пригласил туда на ужин Мазарини. В последующие дни этой неслыханной чести удостоились также Гастон, епископ Меца, маршал Шомберг и ещё шесть вельмож. Но 21 февраля король вернулся в Сен-Жермен и слёг: у него началась та же болезнь, что и в Перпиньяне, – дизентерия с очень высокой температурой.

10 марта Людовику стало лучше, и он даже намеревался, когда окончательно поправится, выехать к армии в Пикардию. Однако улучшение длилось недолго. От кровопускания, рвотного и слабительного короля выворачивало наизнанку. Но к концу месяца, когда болезнь снова немного отступила, она велел перенести себя из старого замка в новый, поближе к жене. Вместо лекарств Людовик начал пить минеральные воды и, почувствовав облегчение, намеревался уехать в Версаль. Но когда лейб-медик Бувар стал возражать против его отъезда, дескать, он его этого не переживёт, больной вполне резонно заявил:

–Вы – невежда! И скорее сами загоните меня в гроб своими снадобьями!

В первый день апреля он встал с постели и провёл весь день в рисовании карикатур, что стало в последнее время его любимейшим занятием. То же было и на второй день.

3 апреля Людовик захотел пройтись по галерее. Его поддерживали под руки с двух сторон, а камер-лакей Дюбуа нёс за ним стул, чтобы король мог присесть, когда устанет. Это оказалась его последняя прогулка. Позже, если даже он вставал с постели, то уже не просил себя одеть. Только приказал открыть окно, откуда открывался красивый вид на аббатство Сен-Дени – усыпальницу французских королей…

По вечерам секретарь Люка или один из врачей читал ему вслух «Жития святых», в основном, пассажи о смерти. А по понедельникам в его комнате служили особую обедню, причём он сам написал текст службы, моля Господа даровать ему милость «умереть хорошо».

Вскоре произошла опала Нуайе: «старичок» вместе с канцлером проводил тайные совещания у иезуитов о том, как сделать регентшей королеву и побудить короля составить завещание.

10 апреля, в Страстную пятницу, король вызвал его к себе и поговорил с ним на повышенных тонах, после чего Нуайе попросил отставку и получил её. Вместо него военным министром стал Мишель Летелье.

Хотя Анна Австрийская говорила с мужем о своих правах на регентство, Людовик ХIII не желал вручать ей неограниченную власть, заявив членам Совета:

–Вы не знаете королеву! Вы осуждаете зло, которое возникло во время регентства покойной королевы Марии де Медии, нашей достопочтенной матери; хотели бы вы, чтобы королевство оказалось в ещё более худшем положении? Королева нуждается в руководстве и контроле со стороны Совета!

В конце концов, он согласился, чтобы объявить жену регентшей, но с очень ограниченными полномочиями. Гастон же должен был стать генеральным наместником королевства. Испросив у Анны Австрийской аудиенцию, Мазарини убедил её внешне подчиниться воле короля, чтобы не провоцировать умирающего. Вероятно, именно тогда они договорились разделить власть после смерти Людовика ХIII.