– Будем надеяться, что это та самая, – добавляет он.

Взгляд его, небесно-голубой, нордический, не отягощен глубиной. От Дэна, нынешнего Дэна, исходит приветливое недоумение, как будто он не вполне понимает происходящее, но полагает, что все обернется, непременно обернется к лучшему. Есть у исцеляющегося наркомана – исцеляющегося внутренне – такая проблема: упорно разделять свою жизнь на наркоманское прошлое, область скрытности и унижений, и чистое, трезвое настоящее, где он покупает тюльпаны, возвращаясь из продуктового магазина домой, а дома снова пишет музыку. Все в этом настоящем содействует благодати, уже хотя бы потому, что с прошлым покончено.

– Будем надеяться, – повторяет Робби.

– А тебе на работу еще не пора?

– Там сегодня асбест ищут. Забыл?

Почему-то в последнее время приходится по десять раз напоминать Дэну, что там у Робби происходит. Так и тянет спросить: Робби тут или уже ушел, как Дэну кажется?

– Ах да! Так, может, сегодня и сыграю тебе песню?

– Обязательно. Не терпится послушать.

И Дэн прекрасно это знает. Ну конечно, Робби, тебе не терпится. Они думают, он не знает. Пусть думают. Пусть считают его туповатым, как цирковой медведь, да за это отчасти и любят – он не против.

И, честное слово, если он кажется неадекватным мечтателем, переоценившим свои возможности, а Робби с Изабель просто ему потворствуют, Дэн опять же не против. О своих разумных надеждах он не распространяется.

Вот чего ни Изабель, ни Робби не знают: когда исполняешь песню, пелена обыденности в какой-то момент спадает, и ты мимолетно становишься неким сверхъестественным существом – проводником бушующей музыки, устремляющейся, взмывая, в зал. Ты подключился к ней и выдаешь ее, ты сам живое, скользкое от пота воплощение музыки, и публика ощущает это так же остро, как и ты. Всегда, или почти всегда, ты примечаешь девушку. Не обязательно симпатичную. Это чужая любовь (хочется так думать), но всего на несколько секунд – твоя, ты поешь ей, а она, можно сказать, поет тебе, вскидывая руки над головой и покачивая бедрами, она боготворит тебя, вернее, сращение тебя и песни, способное тронуть ее во всех смыслах. Эта кратчайшая любовная связь доводилась порой до логического конца (уж прости, Изабель), но всякий раз, когда так случалось, когда Дэну, будем говорить, везло, он обнаруживал, что пика наслаждения достиг раньше, взяв высокую “до”, подержав, закрутив и послав ей, – разумеется, после такого все телесное неизбежно удручает, по крайней мере слегка.

И неважно, где случалось это экстатическое подключение – пусть даже в самом паршивеньком клубе или и того хуже (ему доводилось играть в баре мексиканского ресторана в Кливленде). Не нужен Мэдисон-сквер-гарден, чтобы ощутить это чистое блаженство, доступное лишь изредка, эти почти священные судороги, когда прилюдно выворачиваешься наизнанку, позабыв себя самого, и да, такое могло произойти в мексиканском ресторане в Огайо, и нет, никто и никогда не переживал подобного.

Вот чего ни Изабель, ни Робби не понять: Дэн хочет снова пережить такие мгновения, хоть пару раз. Хочет только этого. Теперь он поет баллады, больше от рока в нем ничего не осталось, но и провозглашая красоту, легко сотворит волшебство, надо только делать это пылко и проникновенно. Посмотрите на Джони Митчелл, на Нила Янга. Дэн и такими песнями раскачает зал, он способен забраться другим под кожу, способен призвать их живые, мерцающие души. Вот чего он хочет. И хочет-то совсем чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. И только этого.

– Надо отвести Натана в школу, – говорит он Робби.

– Хочешь, я отведу?

– Лучше поторчи тут с Вайолет, ладно?

– С превеликой радостью.

Детский садик Вайолет временно работает только днем, пока ищут замену Грете, с которой вроде не было проблем вплоть до позавчерашнего дня, когда она, велев детям клеить дальше пасхальные яйца из цветной бумаги, вышла из группы и исчезла бесследно.

Иной раз кажется, что на самом-то деле крах цивилизации начинается не сверху, не с банкиров и хозяев корпораций, и даже не с террористов и загрязнителей окружающей среды, но снизу, с учителей и воспитателей, не знающих точно, проверял ли кто-нибудь стены садиков и школ на токсичность и не войдет ли вдруг в класс человек в самодельном камуфляже и маске для Хэллоуина с винтовкой наперевес.

– Натан, – говорит Дэн, – давай-ка собирайся.

А Робби говорит:

– Вайолет, остаемся с тобой пока одни.

Та, вскинув руки вверх, кричит:

– Ура-ра-ра!

Робби начинает замечать, что Вайолет фальшивит. Неужели так рада час провести наедине с дядей, которого видит каждый божий день? В каком, интересно, возрасте дети начинают понимать, что иногда должны пародировать детей – для соответствия ожиданиям?

Или Вайолет, как и Робби, просто чувствует непримиримость между Изабель и Дэном, витающую в атмосфере? И надеется, что ее бурные детские восторги, если почаще их озвучивать, смогут заглушить зловещий, хоть и невнятный ропот, который слышится ей теперь то из-под кровати, то прямо изнутри стены.

В метро плачут только незнакомки. Никто их не знает, да и сами они, скорей всего, не узнают себя в эту минуту. Изабель таких видела. И гадала, как же они до этого дошли.

Вообще-то метро ей нравится. Нравится этот сутками грохочущий мир вечной ночи, и пассажиры нравятся, поскольку служат напоминанием, что ты отнюдь не типичный представитель человеческого вида, – и этот вот зажатый меж костюмов татуированный парень с йоркширским терьером, высунувшимся из рюкзака, и ортодоксальная еврейка в сопровождении сыновей-близнецов с пейсами, и мужчина в бабочке, с нарочитым достоинством почитывающий “Золотую чашу”, словно призрак профессора, обреченный кататься на поезде номер 4, штудируя позднего Генри Джеймса, пока Господь Бог не постановит наконец, что бедняга прибыл на свою станцию. Изабель приятен этот отрезок дня, какофония и многолюдье этого нигде, сквозь которое она с лязгом мчится из дома на работу, не находясь, однако, ни там ни там, но пребывая в междумирье и становясь, в коротких интервалах, ничему больше не принадлежащей гражданкой метро.

Она осознает, что расплакалась, лишь когда стоявший рядом мужчина вдруг отступает подальше, насколько позволяет толкучка. Сразу и не поняла.

Она старается, как может, не привлекать внимания. Роется в сумочке, но носовых платочков не находит. Тем временем мужчина (с серебристо-стальным ежиком, порезом от бритвы на подбородке) напряженно отодвигается, как и остальные (индиец в ярко-голубом костюме, парнишка с терьером), то ли уважая чужое горе, то ли нервно сторонясь ненормальной, то ли все вместе.

Изабель тоже всегда так делает. Так делает большинство. Человек не в себе, и лучше, конечно, постараться его внимания не привлекать, встретишься с таким глазами – выпалит в тебя безумной тирадой, того и гляди. К тому же Изабель осознает, что ни безупречный макияж, ни сумочка (насчет стоимости которой она Дэну соврала – мужчинам ведь не понять, какое сумочка порой имеет значение) не исключают ее полностью из разряда потенциально опасных.

Изабель не совсем понимает, из-за чего с ней такое. Видно, из-за этого чувства сдвинувшейся под ногами земли, ослабшей гравитации, связанного с переездом Робби и намерением Дэна реанимировать свою музыкальную карьеру, которой в общем-то и не было никогда, и всем это известно, кроме Дэна. А еще – с ее собственными все менее успешными потугами разыгрывать из себя мать. Вайолет замечает это притворство – и как так выходит, что замечает только она, пятилетняя?

И все же Изабель любят, о ней заботятся. Муж встает с утра пораньше, готовит детям завтрак.

Она сама захотела всего этого. Замуж захотела. Захотела детей. Захотела квартиру в Бруклине, отбросив излишнее беспокойство об ипотечных платежах.

И работать на нынешнем месте сама захотела. Справлялась хорошо. Очень старалась. И превзошла остальных. А теперь надо как-то ухитриться и дальше хотеть – и работать, и женой быть, и матерью, и обладательницей сумочки за астрономические деньги. Как-то выучиться, задыхаясь в замкнутом пространстве и разочаровавшись во всем, не ненавидеть себя за это.