– Это очень мило.

– Я тоже так подумал.

– Ты в это поверил?

– Я не верил… раньше, – говорит он, и подтекст этих слов выразительно повисает в воздухе.

– Раньше – это когда? – спрашивает она.

Он улыбается.

– До тебя.

О, как же она жаждет любить вот так: возвышенно, инстинктивно, без стеснения, без колебаний и постоянных непрошеных сомнений. Для него это так естественно – любить, не беспокоясь о последствиях. Он просто говорит о том, что у него на сердце, и говорит искренне, без страха, что кажется Элизабет каким-то невозможным колдовством.

Нечто подобное происходит и несколькими днями позже, на открытии его выставки. Это его первая персональная выставка в галерее на цокольном этаже «Флэтайрон-билдинг» – одной из нескольких новых площадок, которые с каждым месяцем привлекают все больше и больше гостей, незнакомцев, приезжающих из богатых пригородов на дорогих автомобилях и спрашивающих, безопасно ли здесь парковаться. Нервных людей, которые явно беспокоятся о себе и своем имуществе, но которых все же привлекает растущая репутация Уикер-парка, его неоспоримая популярность среди богемы. Ходят слухи, что на открытие выставки Джека приедет критик из «Трибюн» – Бенджамин Куинс написал в пресс-релизе, что «молодой фотограф, запечатлевший культурный бум в Уикер-парке», проводит свою первую выставку, – и все с нетерпением ждут.

Выставка называется «Джек Бейкер. Девушка в окне». Джек сфотографировал – вплотную, наискось и с очень специфических ракурсов – экраны компьютеров, на которых открыты изображения незашторенных окон, и во всех женщины разной степени раздетости. Фотографии сделаны на таком близком расстоянии, под такими углами и с такой малой глубиной резкости, что тела выглядят растянутыми, нечеткими, зернистыми и абстрактными. Эти фотографии Джек напечатал на больших холстах, так что лицо или тело, которые на экране были размером с почтовую марку, теперь стали гигантскими. Из-за такого масштабирования иногда бывает трудно понять, на что вы смотрите. Люди в замешательстве разглядывают фотографии Джека, пока изображение вдруг не обретет четкость и они с изумлением не поймут, что перед ними обнаженная натура очень-очень-очень крупным планом.

Этим вечером здесь собрались все: эксцентричные художники, поэты, актеры, режиссеры и прочие неординарные личности, которых Элизабет встречала в коридорах кооператива; музыканты из рок-групп, которых она видела в барах и которых Джек так триумфально фотографировал; и куда более многочисленный, чем обычно, контингент лет тридцати-сорока, который выбрался в Уикер-парк из своих просторных квартир на берегу озера, или из больших домов в Эванстоне, или из западных пригородов. Именно приток этой аудитории, по-видимому, особенно радует Бенджамина: он пребывает в эйфории от того, что привлек толстосумов в свой убогий район посмотреть на обнаженку. «Мы шокируем цивилов», – шепчет он всем знакомым, кто подвернется под руку.

Элизабет стоит рядом с Джеком, который объясняет свою философию заинтересованным зрителям.

– Работа художника сейчас, в девяностые, в конце истории, состоит не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы пересоздавать, – говорит Джек пожилой паре, возможно, коллекционерам. – Переделывать, перестраивать, переосмыслять контекст. В мире, где все темы для фотографии исчерпаны, где все уже заштамповано, задача искусства – отстранять объекты.

Пара кивает, улыбается, жадно глотая его слова.

– Поэтому я использую выложенные в сеть фотографии обнаженной натуры, – воодушевленно продолжает Джек. – Меня интересует не сама обнаженная натура, а ее повсеместность, тот факт, что интернет переполнен этими телами. И я хотел совершить своего рода преображение, превратить двухмерную плоскость компьютерного экрана в объект в трехмерном пространстве, а эфемерный цифровой код – в нечто осязаемо материальное.

– Можно купить? – спрашивают они, и Элизабет улыбается, целует Джека в щеку и отходит.

Она пробирается сквозь толпу, подслушивает, подходит к фуршетному столу, который на самом деле представляет собой просто бочонок со стопкой одноразовых стаканчиков. Она здесь никого не знает или, по крайней мере, не знает настолько хорошо, чтобы подойти и пообщаться. И вот она стоит у бочонка, одна, и пьет пиво с огромной шапкой пены, когда Бенджамин объявляет, что художник хочет произнести тост, и Джек залезает на стол, оглядывает зал и кричит:

– Где Элизабет?

Тут он замечает ее, толпа между ними как будто расступается, он улыбается, салютует ей стаканом и говорит, обращаясь ко всем:

– Я хотел бы посвятить этот вечер Элизабет, самому замечательному человеку, которого мне доводилось знать, моему источнику вдохновения, моей музе, моей Эди Седжвик, моей Джульетте, – что вызывает коллективный вздох умиления даже у тех гостей, кто обычно довольно циничен.

И тогда возникает ощущение, что их союз превознесли и благословили всей толпой.

В этот самый момент отношения Джека и Элизабет превращаются из личных в публичные, и теперь все хотят поговорить с ней, все хотят заполучить ее. Люди стучатся в дверь ее квартиры в любое время суток и упрашивают сходить с ними на очередное мероприятие, чаще всего в один из многочисленных баров, где поет какая-нибудь крутая группа, – музыканты в поношенных свитерах склонились над воющими гитарами и смотрят в пол, длинные волосы скрывают лица, так что все они кажутся одинаковыми, безликими, вялыми и безучастными, а Элизабет стоит внизу, у самого края стихийно образовавшегося круга для слэма, слушает, держа пиво в одной руке и сигарету в другой, и кивает в такт.

Это те концерты, о которых они с друзьями будут говорить с таким благоговением в последующие годы, те вечера, когда они видят какую-нибудь группу, которая пока известна только среди местных, играет в баре для десяти человек, еще не заключала контракты на запись альбомов, еще не засветилась на MTV. Они видят Veruca Salt в «Дабл дор». Jesus Lizard в «Царь-баре». Urge Overkill в «Лаунж экс». Уэсли Уиллиса, который сидит на улице и играет на клавишах для всех прохожих. Smashing Pumpkins в «Метро». Лиз Фэр в «Пустой бутылке». До того, как все эти люди станут знаменитыми. Для них это будет своего рода связующий элемент, общий опыт, единение, возникшее после стольких вечеринок, афтепати, тусовок с музыкантами, пьяных ночевок друг у друга. Потом похмельное утро, косяк и кофе в закусочной у Лео – и можно проводить долгие часы в поисках интересных винтажных вещей в пропитавшемся запахом пачули «Рэгстоке», где стойки так забиты одеждой, что выудить оттуда что-нибудь одно очень трудно. Или изучать книги на узких кривых полках в букинистическом «Майопике», где деревянные полы скрипят при каждом шаге. Или слоняться по «Квимбис», читая местные журналы, или комиксы для взрослых, или новейший выпуск «Эдбастерс»[7]. А иногда, если хочется сменить обстановку, они все садятся в метро – один отвлекает контролера, пока остальные преодолевают турникеты, перепрыгивая через заграждение, как лоси («Мы как лоси!» – восклицает Элизабет), – игра, которая никогда не надоедает, – а потом оккупируют весь вагон (обычно последний, самый пустой) и отправляются в бесчисленные дешевые приключения по городу: на озеро, на бесплатные концерты в Грант-парке или в джаз-клубы в Аптауне, или в гей-бары в Бойстауне, или в забегаловки на Логан-сквер (где несовершеннолетним из их компании удается раздобыть спиртное в отважном поединке с барменами, вышибалами и местными правоохранительными органами), или в крошечные кинотеатры, рассыпанные по всему Чикаго, – маленькие зальчики с экранами размером не больше простыни, где Элизабет смотрит «Заводной апельсин», «Кабинет доктора Калигари» и ретроспективу Феллини, а также полуночный показ «Небесных куколок», на котором они все просто завывают от смеха.

Иногда они садятся в одну из тех немногих машин, которые у них на ходу, и отправляются в какой-нибудь из торговых центров Норт-Сайда, чтобы провести день среди яппи. Они играют с сотрудниками «Гэпа» в игру, смысл которой состоит в том, чтобы пройти через весь торговый зал, дотронуться до задней стены, вернуться обратно и выйти на улицу так, чтобы никто из консультантов не успел спросить: «Чем я могу вам помочь?» Это труднее, чем кажется, потому что от сотрудников «Гэпа», похоже, требуют, чтобы они как можно быстрее заводили разговор с каждым входящим в магазин клиентом. «Гэпоптикум» – так они называют эту ярко освещенную торговую тюрьму, где за вами постоянно наблюдают. А Бенджамин и вовсе может говорить на эту тему без умолку: торговый центр, по его мнению, – это современное воплощение всевидящего полицейского государства, а многочисленные сотрудники, охранники и камеры вынуждают вас не только быть объектом наблюдения, но и наблюдать самим, потому что зеркала в примерочных заставляют постоянно думать о том, как вы выглядите в глазах других людей, видеть себя со стороны, покоряться тирании чужого взгляда и понимать, что этот взгляд всегда найдет в вас недостатки.