- Метет и метет. Куда в такую заваруху? Разве ввечеру поутихнет.
Подумалось: шутит, разыгрывает. А он, видно, подумал: грешно дразнить гостя. Положил старые руки на столовую клеенку, сказал чуть ли не по слогам:
- Никуда, мил-человек, мы с тобою не пойдем. Говоришь, слыхал, что Быстров хороший человек. Может, и так. Я не судья сам себе.
Не подготовленный к такой встрече, я молча глядел и глядел на Ивана Максимовича, как на Ивана из русской сказки. Из сказки, вернувшей меня в далекую юность.
Как же складывалась его жизнь, не сгоревшая между двух огней? Я рассказал ему о том немногом, что знал: о его условной закорючке, о радиограмме и выстреле из пушки. А он мне - о пережитом им самим.
Когда гитлеровцы оккупировали район, сын и дочь Быстровых, Петр и Груня, стали подпольщиками. Они передали отцу просьбу руководства содействовать Красной Армии. И он, беспартийный колхозный плотник, согласился на постыдную должность деревенского старосты. Ему вменялось блюсти “орднунг”, доносить на нелояльных, отряжать односельчан на расчистку дороги. Последнюю обязанность исполнял точно в срок, тем более что работавшим на дороге полагалось по 200 граммов эрзац-хлеба в день. Фашисты ему доверяли, а он ждал своего часа. Наши войска погнали врага от Москвы, подошли к Холмецу. И его час настал.
О трудностях и опасностях Иван Максимович не вспоминал. Ну, высматривал пулеметные гнезда, узлы связи, полевые кухни, где трижды в день скапливалась солдатня с котелками в руках. Записывал. Как умел, делал чертежи. Переправлял к своим. Куда относить депешки, подсказала Груня, навестив его в последний раз. Писал на обрывках немецких газет, мучился малограмотностью: разберут ли его каракули? К счастью, разбирали, подтверждая скупыми, но точными артналетами.
- А как ты заметил, что тебя заподозрили?
- Слушай. Объявился у нас полицай, Митька. Не местный. Откель взялся, хрен его знает. В кажную избу залезал, высматривал, вынюхивал. Правда, пальцем никого не тронул. “Стучать” к оберштурмфюреру бегал, господину Плешке. Через это много людей пострадало. Один за моток кабеля телефонного, другая за Гитлера - ругала здорово, еще один мужик - за листовку, за иконой держал. Всех в район сволокли, в комендатуру. И - с концами.
По рассказу Ивана Максимовича, этот Митька стал к нему цепляться. Почему, мол, никто тебя не ругает, даже заглазно? Немцев честят, полицаев тоже, а тебя - нет. Заодно вы все. Раза два попрекнул старшим сыном, Михаилом: знаю, красноармеец он. Вроде невзначай упомянул младших, Петра и Груню: где-то они, не знаешь? Партизанят небось? Поначалу Митькины вопросы походили на дружеские подковырки, но однажды, когда Иван Максимович возвращался от заветного камня, а лазил он туда по глубокой заснеженной промоине, Митька его подкараулил.
- Где ты так извалялся? Или перебрал?
Иван Максимович притворился выпившим, послал Митьку куда подальше. Тот и пошел… к своему фрицу.
Эсэсовец вызвал Ивана Максимовича рано утром. Лежа на походной раскладушке, лениво спросил:
- Зачем на передовую ходил? Убежать хочешь к русским?
Иван Максимович клялся и божился, что такое ему и в голову не приходило. Хлебнул лишнего, черт попутал. Заблудился. Плешке не поверил, сказал с угрозой:
- Мы еще поговорим. Пока наступление не отобьем, из дома ни шагу.
Однако Иван Максимович ослушался. Дня через три воспользовался ночным затишьем на фронте, сползал к своему камню, оставил записку с условной закорючкой. А вернувшись и увидев у своего крыльца Митьку, понял: крышка.
- Как думаешь, - спросил я, - перехватили немцы радиограмму?
- Перехватили, нет ли, не знаю. Мне ни слова.
- Как же вы с Ульяной Петровной уцелели? Ведь прямое попадание. Дома не были?
- Были, но вот штука. Дней за несколько немцы на мой чердак втащили миномет. В крыше дыру сделали. Это чтоб вспышки не видно было. Стреляли, аж изба ходуном. А утром, после того как Митька снова меня застукал, гляжу, стаскивают свою хреновину с чердака. С чего бы?.. Решили, что засекли, не иначе. К слову, в последней записке я эту точку пометил. Сижу, помню, с Ульяной, а не сидится. Чую неладное. Время к обеду, говорю: “Собирайся, к соседям пойдем”. Она: “Зачем да почему?” А я шепчу: “Давай, давай, коли жить охота”. Схватил полушубок, выскочил на улицу, а она в сенях замешкалась. Тут и жахнуло. Избу вдрызг, а ей всю спину осколками посекло. И оглохла. Слава те, хоть живая.
Понятно, что радиограмму немцы перехватили, поэтому сняли миномет. Случайно уцелевших Быстровых больше не трогали. А когда спустя год пришли наши, Ивана Максимовича ждали новые беды: на Михаила пришла похоронка, Петра и Груню, расстрелянных фашистами, перехоронили в братскую могилу в Оленине. А Ивана Максимовича нежданно-негаданно арестовали, отправили в Сычевку.
Предъявили обвинение в сотрудничестве с фашистами. Напирали на то, что по честному советскому человеку стрелять, да еще из пушки, не станут. Имеются, мол, свидетельские показания, что его часто видели на переднем крае немецкой обороны. Что ни говорил он в свое оправдание, следователя не убеждало. Кто конкретно из руководителей подполья поручил ему агентурную работу, кому из разведотдела передавал он донесения, Иван Максимович не знал. Свидетельствовать в его пользу мог разве что камень-тайник на бывшей нейтральной полосе. (Кстати, он и теперь на прежнем месте.) Но, как известно, камни прокуратурой не опрашиваются. В сложности, а порой неразберихе военного времени могло свершиться непоправимое и неправедное. К счастью, остались в живых несколько подпольщиков. Они знали о работе Быстрова в тылу врага. Это же подтвердил дивизионный “Смерш”…
После той первой и последней нашей встречи прошло три десятка лет. Лежат под заросшими травой бугорками безвестные благородные люди: Быстров И. М. и Быстрова У. П. Поздно я о них вспомнил, еще позднее написал. Это пожизненный мне укор. И напоминание редеющему братству фронтовиков: воскрешайте светлые образы своих однополчан, безвестных героев. Устно и письменно. Кроме нас - некому.
Москва, 1992
Из неопубликованного
БОЙ ЗА ПОДСОСЕНКИ
