– Может, это и к лучшему, доченька. Тебе лучше побыть подальше от этого дома. Я видела, как Квинт на тебя посматривает…

Мать вдруг умолкла и сжала губы, но Ханна прекрасно понимала, о чем идет речь.

Мэри Квинт внезапно обняла дочь, и Ханна ощутила у себя на щеке ее слезы. Женщина тяжело вздохнула.

– Доля женская очень тяжела. Иногда я гадаю, может, Господь создал нас, женщин, для того, чтобы за что-то наказать…

Ханна почти не слушала мать, гладя ее по спутанным волосам. А мать то умоляла Господа Бога, то винила его в своей участи. Ханна прекрасно понимала, что мать права: доля женская очень нелегка…

И теперь, после утренних унижений, Ханна поняла, что вот она – вся горечь женской доли. Хотя, возможно, мать была права – лучше пожить подальше от Квинта. Вряд ли здесь будет хуже, чем дома. Она отмоет чердачную комнатенку, да и с едой тут наверняка будет получше. Даже объедки со столов будут куда вкуснее, чем то, к чему она привыкла дома. К тому же мама говорила, что иногда подвыпивший посетитель может дать ей монетку, другую за поданные блюда.

Но затем Ханна подумала об Амосе Стритче: о его взглядах, его руке у нее на бедре, когда он шел вслед за ней по лестнице. Он такой же отвратительный, как Квинт, и девушка подозревала, что Стритч имеет по отношению к ней такие же грязные намерения. К тому же она отдана в услужение за долги, и ее положение немногим лучше темнокожей рабыни из Африки. Именно мысль о рабстве заставляла ее сопротивляться до последнего, пока Квинту, наконец, не пришлось тащить ее на веревке.

С мужчинами такое тоже случается, это верно. Например, с мальчишкой, убиравшим крыльцо. Но мужчина может, если хватит духу, вырваться, сбежать. Его могут в конечном итоге поймать и вернуть обратно в кандалах, возможно, заключить в колодку и прилюдно высечь кнутом, но некоторым все же удалось скрыться.

Но у девушки нет ни малейшего шанса. Ханна знала – если она попытается сбежать, то успеет одолеть лишь несколько километров, прежде чем ее поймают и вернут обратно. Мужчина может прятаться в лесу, питаясь его дарами. Если ему кто-то встретится, он может сказать, что направляется по делам, и, скорее всего, ему поверят.

Но женщина, держащая свой путь одна? Сразу же возникнут подозрения.

Ханна вздохнула. У нее нет иного выбора, кроме как найти в сложившейся ситуации хоть что-то хорошее. Здесь она, по крайней мере, освободится от Сайласа Квинта. Наверное, она ошибается насчет Стритча. Возможно, он отнесется к ней по-доброму, если она будет усердно работать и не доставит ему неприятностей.

Если бы Ханна слышала разговор, имевший место между ее отчимом и Амосом в таверне, у нее было бы куда больше причин для беспокойства.

Мужчины потягивали эль из высоких кружек. Стритч, задрав на подставку свою подагрическую ногу, курил отвратительно вонявшую трубку, а Квинт жадно хлебал эль. Ему пришлось бы по душе что-нибудь покрепче, но он не осмеливался попросить, пока они не придут к окончательному соглашению.

– Ты уверен, что девчонка – девственница, Квинт? – спросил Стритч. – Если – нет, то сделке не бывать.

– Клянусь, что девственница, сквайр. К ней никто не прикоснулся даже пальцем, – зловеще осклабился Квинт. – Если после первого вашего с ней раза на простыне не будет пятен крови, я не стану настаивать на сделке.

– Последи за языком, любезный, – грозно отозвался Стритч. – Сам знаешь, что против всяких законов и обычаев, чтобы хозяин путался со служанками. – Тут он улыбнулся и облизал губы. – А девка прямо вся сочная.

– Это точно. Сочная, как персик. – Квинт расплылся в похотливой ухмылке. – Я подглядел за ней, когда она мылась.

Стритч сверкнул выпуклыми глазами.

– Я же сказал, что даже волоска на ее голове не тронул! Клянусь! – торопливо заверил его Квинт. Затем он заговорил тоном праведника. – Но должен вам сказать – я ведь человек честный – за девчонкой придется хорошенько приглядывать. Она хорошо работает под присмотром, а только отвернись, так она тотчас принимается мечтать.

– Это не страшно, – пробурчал Стритч. – Я уже имел дело с мечтательницами. Треснуть ей пару раз по заднице, и она запрыгает. Клянусь королем, запрыгает! – Он достал из кармана несколько бумаг. – Вот договор о найме. Поставь крестики там, где я написал твое имя.

Квинт поставил крестики, потом осушил кружку, с грохотом поставил ее на стол и фамильярно улыбнулся.

– Может, выпьем чего-то покрепче, чтобы скрепить сделку?

Хотя был только полдень, Квинт вернулся домой уже в стельку пьяным. Мэри Квинт ничуть этому не удивилась. Она редко видела мужа трезвым. Он напился в день их свадьбы, мертвецки пьяный рухнул на их брачное ложе и с тех пор, как казалось Мэри, бо`льшую часть времени пребывал в подпитом состоянии.

Прислонившись к дверному косяку, Квинт ухмыльнулся, глядя на нее красными припухшими глазами.

– Ну, дело сделано, жена. Ханна узнает, что значит самой зарабатывать себе на жизнь.

Мэри ничего не ответила, лишь смотрела на него пустыми глазами.

– Тебе что, нечего ответить? – издевательски хмыкнул он. – Когда я тебе об этом сказал, ты много чего наговорила.

Мэри провела красными от работы пальцами по седеющим волосам.

– А что сказать-то, мистер Квинт? Как вы говорите, дело сделано.

– Это точно, сделано. И тем лучше для нас. – Он заковылял в спальню. – Надо немного поспать. Намаялся я, когда тягал эту упрямую сучку. Она хуже мула. Ты тут давай не шуми.

Мэри, не шевелясь, глядела, как Квинт ковыляет в спальню. Она не шевелилась до тех пор, пока не услышала, как скрипнула кровать, когда он рухнул на нее. И сразу же раздался его громкий храп.

После этого Мэри принялась убираться в хибарке, стараясь без нужды не шуметь. Пока Квинт спит, она может подумать о своем и немного успокоиться. От уборки было мало толку – даже полк уборщиц не смог бы справиться с въевшейся в полы и стены грязью. Но Мэри привыкла убираться – это давало ей возможность чем-то занять руки.

Ей казалось, что все шесть лет замужества за Квинтом она только тем и занималась, что убиралась и готовила, когда было из чего, и делала все, что могла, для Ханны. Она вышла за Квинта, чтобы у десятилетней девочки был отец. Но этот «прекрасный» отец продал свою дочь почти в рабство!

Мэри резко одернула себя: «Не свою дочь, Господи Иисусе, нет!»

Мысли Мэри, как это часто случалось в последнее время, обратились в прошлое.

По закону отца у Ханны не было. Мэри не состояла в официальном браке с Робертом Маккембриджем, хотя любила его до безумия, а он – ее. Роберт наотрез отказывался сделать ее своей законной супругой. Сын плантатора-шотландца из Южной Каролины и темнокожей рабыни, Роберт получил свободу после смерти матери. На самом деле его мать не была чистокровной африканкой – ее отец был белым, что делало Роберта квартероном. Хотя его кожа была оливкового цвета, он унаследовал от отца аристократические черты лица и мог сойти за испанца или иного смуглого европейца, если не присматриваться к нему слишком внимательно. Но плантаторы тесно связаны между собой, и слишком много людей знали, кто он такой. Для темнокожего или мулата женитьба на белой женщине могла означать вечное изгнание из колоний для обоих. Были зафиксированы случаи, когда вешали и мужа и жену. Именно поэтому Роберт отказывался жениться на Мэри.

Они переехали на север и поселились рядом с границей штата Вирджиния, где их никто не знал, и нашли старую заброшенную ферму с полуразвалившимся домом. Роберт начал обустраивать жизнь…

Время было тяжелое, денег вечно не хватало, и почти всегда еды было кот наплакал, но они все равно были счастливы. Через год родилась Ханна, и Мэри не верила своему счастью. Иногда она могла даже ненадолго забыть, что живет с мужем невенчанной, во грехе.

Роберт обожал Ханну, отец и дочь были неразлучны. Едва научившись ходить, Ханна всюду следовала за отцом. Семья жила очень уединенно, соседей рядом не было, и Роберту приходилось отправляться за тридцать километров в деревню, когда нужно было что-то продать и купить еды. Между супругами бытовало негласное соглашение, что заводить друзей – это ошибка, и это относилось к друзьям всех цветов кожи.