– Ты знала, что мистер Симмонс умер? – спросила Лили.

– Видимо, он был уже старый, – ответила Сильви.

– А Дэнни Раппапорт, помнишь такого?

Сильви покачала головой.

– Он учился в школе на год младше тебя.

– Наверное, я должна его помнить.

– Так вот, он тоже умер. Не знаю из‑за чего.

– О похоронах объявили в газете, но отдельной статьи не было, – добавила Нона. – Мы решили, что это странно. Была только фотография.

– К тому же старая, – проворчала Лили. – Там ему на вид лет девятнадцать. Ни единой морщинки на лице.

– Похороны мамы были красивые? – спросила Сильви.

– Чудесные.

– О да. Очень милые.

Престарелые сестры переглянулись.

– Но, конечно, очень скромные, – добавила Нона.

– Да, она хотела скромные похороны. Но видела бы ты цветы! Их полный дом набрался. Половину мы отправили в церковь.

– Твоя мама не хотела цветов, – сообщила Нона. – Она бы сочла это расточительством.

– И церковной службы она не хотела.

– Понятно.

Повисло молчание. Нона намазала маслом кусок хлеба, положила на него яйцо с жидким желтком и раздавила его вилкой, словно для ребенка. Сильви села за стол и стала есть, подперев голову рукой. Нона сходила наверх и вернулась с грелкой.

– Я постелила тебе в спальне, которая выходит в коридор. Она маловата, конечно, но все же лучше, чем на сквозняке. Там на кровати два толстых одеяла и одно полегче, а на стул я положила еще стеганое одеяло.

Она наполнила грелку водой из чайника и завернула ее в кухонные полотенца. Мы с Люсиль взяли в руки по чемодану и последовали за Сильви наверх.

Широкую полированную лестницу с тяжелыми перилами и веретенообразными балясинами построили во времена, когда мой дедушка обрел достаточную уверенность в своих навыках плотника, чтобы использовать хорошие материалы и возводить сооружения, которые можно было считать постоянными. Но заканчивалась эта лестница, как ни странно, люком, потому что наверху ступени упирались в стену, которая была настолько необходима для поддержки крыши (та всегда немного провисала посередине), что дедушка не решился прорезать в ней еще одну дверь. Вместо этого он придумал устройство с блоками и противовесами от окон, благодаря которому люк (остававшийся еще с тех времен, когда второй этаж был всего лишь чердаком, на который поднимались по приставной лестнице) открывался от малейшего толчка, а потом плотно закрывался сам по себе с тихим стуком. (Это устройство не позволяло сквознякам потоками проноситься вниз по лестнице, врываясь в гостиную и кружа на кухне.) Спальня Сильви на самом деле представляла собой узкую мансарду, отделенную от коридора занавеской. В ней стояла раскладушка, заваленная подушками и одеялами, а на полке примостилась небольшая лампа, которую Нона оставила зажженной. В комнатке было одно-единственное круглое окошко, маленькое и высокое, словно полная луна. Шкаф и стул прятались за занавеской по сторонам от входа в спальню. В полутемном коридоре Сильви обернулась к нам и по очереди поцеловала.

– Достану ваши подарки, – прошептала она. – Но, наверное, завтра.

Она снова поцеловала нас и скрылась в узкой комнатушке за занавеской.

Я часто задумывалась о том, каково было Сильви вернуться в этот дом, который со времен ее отъезда наверняка изменился, покосился и осел. Я представляла себе, как она, сжимая ручки чемоданов в окоченевших пальцах, шла по середине дороги, ставшей у́же из‑за сугробов на обочинах и еще у́же – из‑за луж, которые собирались у подножия каждого сугроба. Сильви всегда ходила опустив голову и склонив ее чуть набок, с рассеянным и задумчивым выражением на лице, словно кто‑то тихо разговаривал с ней. Но время от времени она поднимала голову и смотрела на снег цвета грозовых туч, на небо цвета талого снега и на гладкие черные доски, палки и пеньки, появлявшиеся по мере того, как снег оседал.

Как она должна была себя чувствовать, входя в узкий коридор, еще хранивший (как мне казалось) следы резкого запаха, который начали издавать оставшиеся с похорон цветы, пока Нона не набралась смелости их выкинуть. Должно быть, в тепле у нашей тети разболелись руки и ноги. Я помню покрасневшие и сведенные судорогой пальцы, лежащие поверх ее зеленого платья. Помню, как Сильви прижимала ладони к бокам. Помню, как она, сидя на деревянном стуле в белой кухне и разглаживая платье, будто взятое взаймы, снимала с ног туфли, выдерживая наши взгляды с безмятежной скромностью девицы, которая узнала, что беременна. Ее радость была осязаема.

На следующий день после приезда Сильви мы с Люсиль проснулись рано. Мы имели обыкновение встречать рассвет каждого важного дня. Обычно дом был в нашем распоряжении в течение часа или больше, но тем утром мы обнаружили Сильви: она сидела в плаще на кухне возле печи и жевала маленькие круглые крекеры из целлофанового пакетика. Увидев нас, она заморгала и улыбнулась:

– Без света так хорошо…

Мы с Люсиль столкнулись, спеша к выключателю. Из-за плаща мы решили, что Сильви собирается уходить, и были готовы на величайшие подвиги послушания, лишь бы она осталась.

– Разве так не лучше?

За окном завывал ветер, швыряя в окна капли ледяного дождя. Мы разглядывали Сильви, сидя на коврике у ее ног.

– Не могу поверить, что я здесь, – произнесла она наконец. – Одиннадцать часов ехала поездом. В горах столько снега! Мы плелись и плелись без конца.

Судя по голосу, воспоминания о поездке были приятными.

– Вы когда‑нибудь ездили на поезде?

Мы не ездили.

– В вагоне-ресторане столики накрыты плотными белыми скатертями, а к оконной раме прикреплены серебристые вазочки, и тебе дают целую серебряную чашечку горячей патоки. Мне нравится ездить поездами, – сказала Сильви. – Особенно в пассажирских вагонах. Однажды возьму и вас с собой.

– Куда возьмешь? – спросила Люсиль.

– Куда‑нибудь, – пожала плечами Сильви. – Куда угодно. Где вы хотели бы побывать?

Мне представилась картина: мы все втроем стоим в открытых дверях каждого вагона бесконечного грузового поезда – мелькание бесчисленных совершенно одинаковых изображений, создающее одновременно иллюзию движения и неподвижности, как картинки в кинетоскопе[3]. Потоки горячего воздуха от нашего поезда, с шумом и лязгом несущегося на полной скорости, раскачивали стебли дикой моркови, и в то же время мы стояли перед садом, мимо которого с ревом проезжал поезд.

– В Спокане, – предложила я. – Или где‑нибудь получше. Подальше. Может быть, Сиэтл? – Поскольку тетя молчала, я заметила: – Ведь ты там и жила.

– С нашей мамой, – добавила Люсиль.

– Да. – Сильви сложила пустой целлофановый пакетик вчетверо и разгладила сгибы пальцами.

– Не расскажешь нам о ней? – попросила Люсиль.

Вопрос был неожиданным, а тон – умоляющим, потому что взрослые не желали говорить с нами о матери. Бабушка никогда не рассказывала о своих дочерях, а при их упоминании раздраженно морщилась. Мы привыкли к этому, но не к резкому смущению, с которым Лили, Нона и все друзья бабушки реагировали на само имя нашей мамы. Мы планировали расспросить Сильви, но, наверное, из‑за того, что она надела плащ и казалась готовой к отъезду, Люсиль не стала ждать более близкого знакомства с тетей, как мы изначально договаривались.

– О, она была милая, – ответила Сильви. – Симпатичная.

– Но каким она была человеком?

– Она хорошо училась в школе.

Моя сестра вздохнула.

– Трудно описывать близкого, которого так хорошо знаешь. Хелен была очень тихая. Играла на пианино. Собирала марки. – Казалось, Сильви задумалась. – Я не встречала никого, кто так любил бы кошек. Она постоянно приносила их домой.

Люсиль села поудобнее и поправила плотный фланелевый подол ночной рубашки.

– Я почти не видела ее после того, как она вышла замуж, – пояснила Сильви.

– Тогда расскажи нам о ее свадьбе, – попросила Люсиль.