«Сады продайте, – говаривала бабушка с важным и мудрым видом. – Но дом оставьте. Пока следите за собственным здоровьем и сохраняете крышу над головой, вы в полной безопасности. Бог даст…» Бабушка любила заводить такие разговоры. И в эти моменты ее взгляд блуждал по вещам, которые она бездумно накопила и хранила по привычке, с такой радостью, будто она пришла забрать их.

Со временем должны были приехать ее золовки Нона и Лили, чтобы приглядывать за нами. Лили и Нона были на двенадцать и десять лет моложе бабушки, и она, несмотря на преклонный возраст, продолжала считать их довольно молодыми. Они остались почти без гроша в кармане, и экономия на плате за съем жилья, не говоря уже о преимуществах смены тесного гостиничного номера в полуподвальном этаже на просторный дом, окруженный пионами и розовыми кустами, служили незамужним дедовым сестрам достаточным мотивом, чтобы оставаться здесь до нашего совершеннолетия.

Когда однажды зимним утром по прошествии почти пяти лет бабушка воздержалась от пробуждения, из Спокана привезли Лили и Нону, и они принялись хозяйствовать в Фингербоуне согласно бабушкиным пожеланиям. Их тревога была заметна с первого взгляда по тому, с каким волнением они рылись в сумках и карманах в поисках гостинца, который привезли нам (это была большая коробка леденцов от кашля – лакомства, которое они полагали не только вкусным, но и полезным). И Лили, и Нона подкрашивали волосы синькой и носили черные пальто с блестящими черными бусинами, разбросанными сложными узорами по лацканам. Их крупные тела были всегда чуть наклонены вперед, а руки и щиколотки сохраняли пухлость. Оставаясь старыми девами, сестры имели вид пышущих здоровьем матерей, что никак не вязалось с неловкими и грубоватыми попытками погладить или поцеловать нас.

Когда их багаж внесли в дом и тетушки поцеловали и погладили нас, Лили расшевелила кочергой угли, а Нона опустила шторы. Лили принесла несколько букетов побольше на веранду, а Нона долила воды в вазы. Потом они, похоже, растерялись. Я слышала, как Лили указала Ноне, что осталось еще три часа до ужина и пять до отхода ко сну. При этом тетки нервно и печально косились на нас. Они нашли несколько журналов «Ридерс дайджест» и уселись читать, а мы тем временем играли в подкидного на коврике возле печи. Прошел бесконечный час, и нас накормили ужином. Еще час, и нас уложили в кровать. Мы лежали и слушали беседу тетушек, которая слышалась идеально, поскольку обе были туговаты на ухо. Тогда, да и потом нам казалось, что они всеми силами стараются выстроить и поддерживать между собой согласие, причудливое и тщательно оберегаемое, словно термитник.

– Какая жалость!

– Жалость, жалость!

– Сильвия ведь была не такой старой.

– Она была немолода.

– Старовата, чтобы приглядывать за детьми.

– Но слишком молода, чтобы умереть.

– Семьдесят шесть?

– В самом деле?

– Еще не очень старая.

– Да уж.

– Для своей семьи – совсем не старая.

– Я помню ее мать.

– Подвижная, как девчонка, и это в восемьдесят восемь!

– Но у Сильвии жизнь была тяжелее.

– Намного тяжелее.

– Намного тяжелее.

– Ох уж эти дочери!

– Как все могло так плохо кончиться?

– Она и сама никак понять не могла.

– Тут любой в толк не возьмет.

– Я бы точно не смогла.

– А эта Хелен!

– Что уж говорить о младшей, Сильви?

Они пощелкали языками.

– У нее хотя бы детей нет.

– Хотя бы насколько нам известно.

– Перекати-поле.

– Сезонная работница.

– Бродяга.

Последовало молчание.

– Нужно бы сообщить ей о матери.

– Хорошо бы.

– Если бы только удалось ее отыскать.

– Объявления в газетах могут помочь.

– Но вряд ли.

– Да, вряд ли.

Снова молчание.

– Эти две девочки…

– Как мать могла их бросить?

– И записки не оставила.

– Да, записку так и не нашли.

– Это же не мог быть несчастный случай.

– И не был.

– Бедная женщина, которая одолжила ей машину.

– Мне ее было жаль.

– Она во всем винила себя.

Кто‑то из них встал и подбросил дров в огонь.

– На вид – милые дети.

– Очень тихие.

– Не такие красивые, какой была Хелен.

– У одной из них красивые волосы.

– Обе вполне миловидные.

– Внешность не так уж и важна.

– Для девочек важнее, конечно.

– И обеим придется всего добиваться самим.

– Бедняжки.

– Бедняжки.

– Я рада, что они тихие.

– В «Хартвике» всегда было так тихо.

– Да, было.

– Точно, да.

Когда тетушки наконец заснули, мы с Люсиль вылезли из кроватей, сели у окна, завернувшись в стеганое одеяло, и принялись смотреть на редкие облака. Светила яркая луна, окруженная ореолом, и Люсиль решила сделать лунные часы на снегу под нашим окном. Свет позволял играть у окна в карты, но читать было нельзя. Мы не спали всю ночь, потому что Люсиль боялась кошмаров.

Лили и Нона провели с нами самую глухую зимнюю пору. Готовить они не любили. Жаловались на артрит. Друзья бабушки приглашали их на карты, но они так и не научились играть. Петь в церковном хоре они отказались, поскольку обладали хриплыми голосами. Думаю, Лили и Нона получали удовольствие лишь от привычных и знакомых вещей, от точнейшего воспроизведения дня прошедшего в дне нынешнем. Этого было невозможно добиться в Фингербоуне, где каждое знакомство поневоле вносило новизну и нарушало одиночество и где мы с Люсиль постоянно грозили разболеться или вырасти из обуви.

Зима выдалась суровая. К концу снежный покров был намного выше нашего роста. С одной стороны дома сугроб доходил до края крыши. Некоторые здания в Фингербоуне попросту развалились под весом снега, скопившегося на крышах, что служило источником серьезной и беспрестанной тревоги для наших двоюродных бабушек, которые привыкли к кирпичным зданиям и жизни ниже уровня земли. Иногда солнце пригревало достаточно, чтобы толстый пласт снега съехал с крыши, а временами елки вздрагивали, и снежные шапки скатывались с ветвей с удивительным грохотом, приводившим в смертельный ужас обеих тетушек. Именно благодаря темной, изнурительной зиме нам удавалось часто уходить на озеро, чтобы покататься на коньках, поскольку Лили и Нона были уверены, что наш дом рухнет, и надеялись, что мы хотя бы сможем избежать их участи, когда это случится, даже если вместо этого мы с сестрой умрем от воспаления легких.

В тот год озеро почему‑то стало в Фингербоуне источником особой радости. Замерзло оно рано и надолго. Несколько акров расчистили от снега; люди приносили с собой метлы и расширяли очищенное пространство, пока оно не раскинулось на большом участке озера. На берегу стояли бочки, в которых разводили костры, и люди приносили ящики для сидения или доски и холщовые мешки, чтобы стоять на них вокруг бочек, сосиски, чтобы жарить их на огне, и прищепки, чтобы прикреплять обледеневшие рукавицы к краям бочек. Некоторые собаки проводили на льду бо́льшую часть дня. Это были молодые длинноногие псы, общительные и ревнивые, которые отчаянно радовались холодной погоде. Им нравилось играть и приносить ледышки, которые катались с фантастической скоростью далеко по поверхности озера. Собаки лихо и задорно демонстрировали силу и скорость, гордо пренебрегая безопасностью собственных лап. Мы с Люсиль брали коньки с собой в школу, чтобы прямо оттуда идти на озеро, где мы и оставались до сумерек. Обычно мы катались вдоль кромки очищенного участка льда, повторяя его очертания, и в конце концов оказывались у самого дальнего края, где садились на снег и смотрели на Фингербоун.

Вдали от берега кружилась голова, хотя той зимой озеро промерзло настолько, что непременно выдержало бы вес всего населения Фингербоуна – прошлого, настоящего и будущего. Однако так далеко забирались только мы и те, кто чистил лед. И только мы там задерживались.

Сам город с такого расстояния казался ничтожным. Если бы не толчея на берегу, не огни и трепещущие столбы жара, поднимающиеся над бочками, и не любители коньков, которые носились или неспешно раскатывали с громкими радостными криками, город можно было бы и вовсе не увидеть. Горы за ним, укрытые снегом, прятались за белой пеленой неба, озеро замерзло и тоже было погребено под снегом, но город из‑за этого ничуть не стал заметнее. Больше того, сидя в безграничном безмолвии, звонком, словно хрусталь, мы чувствовали, как далеко простирается озеро за нашими спинами и во все стороны. Той зимой мы с Люсиль учились кататься спиной вперед и крутиться на одной ноге. Мы часто уходили с катка последними – настолько мы были поглощены катанием, тишиной и ошеломляющей сладостью воздуха. Шумные и неугомонные собаки, радуясь, что еще не все отправились по домам, подбегали к нам, играючи хватали за рукавицы и носились кругами, не оставляя нам иного выбора, кроме как уйти. И только скользя по льду в сторону Фингербоуна, мы замечали темноту, вплотную подступавшую к нам, словно потусторонняя сущность во сне. Утешительные желтые огоньки города становились единственным источником радости в этом мире, но их было немного. Если бы каждый дом в Фингербоуне рухнул у нас на глазах, похоронив под собой огоньки, мы заметили бы это не более, чем движение золы в огне, а потом холодная тьма подступила бы еще ближе.