Иногда по ночам они плакали тем тихим и слабым плачем, который не пробуждал даже их самих. Звук прекращался, едва Сильвия начинала подниматься по лестнице, как бы мягко она ни ступала, и, дойдя до девичьих спален, она заставала дочерей тихо спящими, а причина их плача беззвучно пряталась в темноте, словно сверчок. Одного прихода матери было достаточно, чтобы пугливое создание замолчало.
Годы между гибелью мужа и уходом старшей дочери из дома в действительности были временем почти идеальной безмятежности. Мой дедушка иногда говорил о разочаровании. С его уходом семья оказалась отрезана от любой тревожной возможности успеха, признания, роста. Им незачем было заглядывать в будущее, не о чем жалеть. В переменчивом мире их жизни распускались, точно нитка с веретена, – время завтрака, время ужина, время сирени, время яблок. Если рай означал этот мир, очищенный от несчастий и тревог, если бессмертие означало сохранение этой жизни в равновесии и постоянстве и если этот очищенный мир и эта неизменная жизнь означали мир и жизнь, идущие своим чередом, нет ничего удивительного в том, что пять безмятежных, однообразных лет убаюкали мою бабушку, заставив забыть о том, о чем забывать не следовало. Еще за полгода до отъезда Молли совершенно изменилась. Она стала откровенно религиозной, разучивала гимны на пианино и засыпала миссионерские общества толстыми письмами, в которых рассказывала о своем недавнем обращении к вере и к которым прилагала копии двух длинных стихотворений, посвященных одно – Воскресению Христа, а другое – шествию легионов Христовых по свету. Я видела эти стихи. Во втором очень тепло говорится о язычниках, а особенно тепло – о миссионерах: «…К ним ангелы небесные сойдут, / Чтоб камень отвалить от двери гроба».
За полгода Молли договорилась отправиться с миссией в Китай. А пока Молли сотрясала воздух гимнами, моя будущая мать Хелен сидела в саду и тихо и серьезно беседовала с неким Реджинальдом Стоуном, нашим с сестрой предполагаемым отцом. (Я совсем его не помню. Видела только на фотографиях, сделанных в день второй свадьбы. Это был бледный человек с прилизанными черными волосами. Судя по всему, темный костюм был ему привычен. Стоун явно не считал себя основным персонажем обеих фотографий. На одной он смотрит на мою мать, беседующую с Сильви, которая стоит спиной к камере. На другой – поправляет тулью шляпы, а моя бабушка, Хелен и Сильви стоят в ряд около него и смотрят в камеру.) Шесть месяцев спустя после отъезда Молли в Сан-Франциско, а оттуда – на Восток Хелен стала домохозяйкой и отправилась в Сиэтл к этому Стоуну, за которого, судя по всему, вышла замуж в Неваде. Моя бабушка, по словам Сильви, была оскорблена этим бегством и свадьбой в другом штате и написала Хелен, что не будет считать ее замужней женщиной, пока та не выйдет замуж снова на глазах у матери. Хелен с мужем приехали поездом с полным чемоданом свадебных нарядов, коробкой букетов и шампанским, уложенным на сухой лед. У меня нет причин воображать, будто мать и отец когда‑либо процветали, поэтому остается предположить, что им пришлось изрядно потрудиться, чтобы успокоить чувства моей бабушки. И все же, по словам Сильви, молодые не пробыли в Фингербоуне и суток. Однако отношения с семьей, должно быть, немного наладились, потому что через несколько недель Сильви, в новых туфлях, шляпке и пальто, с лучшими перчатками своей матери, сумочкой и саквояжем отправилась поездом в Сиэтл навестить замужнюю сестру. У Сильви осталась фотография, где она стоит в дверях вагона, стройная, юная и приличная, и машет на прощание рукой. Насколько я знаю, Сильви возвращалась домой лишь однажды, чтобы в бабушкином саду занять то же место, где до нее стояла Хелен, и выйти замуж за человека по фамилии Фишер. Похоже, фотограф при этом не присутствовал.
Так и вышло, что в один год все три молчаливые дочери разъехались, и дом моей бабушки опустел. Должно быть, она решила, что причиной молчания дочерей являются обычаи и привычки здешней жизни, почти избавившие их от необходимости говорить. Сильви всегда пила кофе с двумя кусочками сахара, Хелен любила поджаристые тосты, а Молли никогда не мазала хлеб маслом. Это было известно. Молли меняла постельное белье, Сильви чистила овощи, Хелен мыла посуду. Так было заведено. Периодически Молли осматривала комнату Сильви в поисках невозвращенных библиотечных книг. Хелен время от времени пекла печенье. Сильви приносила в дом цветы. Идеальное молчание воцарилось в их доме сразу после гибели отца. Это событие потрясло саму основу их жизни. Время, пространство и солнечный свет отдавались волнами боли, пока боль не ушла и время, пространство и свет не успокоились вновь, неизменные и ничем не тревожимые. Катастрофа скрылась из виду, как сам поезд, и даже если спокойствие после нее и не стало более глубоким, со стороны выглядело именно так. И бесценная обыденность восстанавливалась так же легко и просто, как отражение в воде.
В один из дней бабушка во вдовьем черном платье выносила корзину с простынями, чтобы развесить их сушиться на весеннем солнце, исполняя привычный ритуал, служивший для нее актом веры. Скорее всего, еще лежал плотный талый снег, дюйма два или три, но местами проглядывала голая земля и солнце уже лучилось теплом, если только его не уносил ветер, и, скорее всего, бабушка нагибалась, еле дыша в тугом корсете, чтобы поднять мокрую простыню за края, и, скорее всего, в тот момент, когда она прикрепляла к веревкам сушилки три угла простыни, ткань начинала пузыриться и биться в руках, трепетать и наливаться светом, и биение этой ткани было таким радостным и сильным, что казалось, будто в полотнище пляшет некий дух. «Ох уж этот ветер!» – говаривала бабушка, потому что он прижимал полы пальто к ногами и трепал пряди волос. Ветер дул с озера и нес сладковатый запах снега и будоражащий аромат талой воды, напоминая о маленьких редких цветах на длинных стеблях, которые они с Эдмундом собирали по нескольку часов, хотя уже на следующий день тем суждено было засохнуть. Иногда Эдмунд брал с собой ведра и совок, выкапывал цветы с корнями и землей и приносил к дому, чтобы высадить, но они все равно погибали. Цветы попадались редко и росли на муравейниках, медвежьем помете и плоти погибших животных. Они с Эдмундом ползали за цветами, пока не взмокали от пота. Им досаждали слепни, ветер холодил кожу. В местах, где снег сходил, можно было наткнуться на останки дикобраза: вот зубы, вот хвост. Ветер нес кисловатый запах старого снега, смерти, сосновой смолы и полевых цветов.
Через месяц эти цветы распустятся. Через месяц уснувшая было жизнь и замершее гниение возобновятся. Через месяц она перестанет скорбеть, ибо в это время года ей всегда казалось, что она никогда и не была замужем за молчаливым методистом[1] Эдмундом, надевавшим галстук и подтяжки даже отправляясь за полевыми цветами, помнившим лишь места, где те росли год от года, и окунавшим носовой платок в лужу, чтобы обернуть им стебли, и подставлявший локоть, чтобы помочь жене преодолеть крутой или каменистый участок, с безмолвной и равнодушной вежливостью, которая не вызывала у нее отвращения, потому что на самом деле она и не хотела чувствовать себя замужем ни за кем. Иногда она представляла себе довольно смуглого человека с диким лицом, разрисованным неровными полосками, со впалым животом, с чреслами, обмотанными шкурой, с косточками в проколотых ушах, с глиняными побрякушками, когтями, клыками, костями, перьями, жилами и кусками шкур, украшающими руки, талию, горло и щиколотки. Человека, всем своим телом показывающего, что он способен тревожить куда сильнее, чем сама смерть, чьими знаками он украшен. Эдмунд был похож на него. Чуть-чуть. Приход весны пробуждал в нем глубокое, загадочное беспокойство и заставлял забывать о жене. Он мог подобрать скорлупу яйца, крыло птицы, кость животного, пепельно-серый обломок осиного гнезда. Он изучал каждый предмет с глубочайшим вниманием, а потом совал его в карман, где держал перочинный нож и мелкие деньги. Он разглядывал находки так, будто умел читать по ним, и прятал в карман, словно мог ими владеть. Вот смерть в моей руке, вот погибель в нагрудном кармане, где я держу очки для чтения. В такое время он забывал о жене точно так же, как забывал о своих подтяжках, о методизме, но все равно именно тогда бабушка любила его сильнее всего, как душу совершенно одинокую, как и она сама.
