Но вечерняя электричка была прохладна и пуста, Рэм забился в дальний угол, накинул капюшон толстовки и моментально уснул. Растолкал его бородатый контролер в форменной безрукавке на голую грудь.

– Слышь, парень, тикай давай, мы в депо.

Рэм тут же вскочил, вышел на перрон и зашагал в сторону метро. В заспанной шальной голове словно кашу манную разлили. Вязкую, холодную и с комочками. Сунешь ложку, и она застынет, как вкопанная, пробивая собой корочку холодного маргарина. Но хочешь не хочешь, а размышлять было о чем.

Например, как бы так пробраться в отчий дом, чтобы никто не заметил. Время перевалило за одиннадцать вечера, по всем приметам отец уже завалился спать, и мама с ним, куда ей деваться, не дай бог зашуршишь пакетом, потревожишь сон.

Если не звенеть ключами, не скрипеть порогом и не тупить, то в квартиру можно пробраться без особых проблем. Был еще вариант, что ключи эти, которыми нельзя звенеть, просто не подойдут. Отлучение от дома обычно сопровождается лишением права в него вернуться. Так что отец мог запросто сменить замки. Что делать в таком случае, Рэм не знал, а потому просто не стал ломать голову.

С пугающим равнодушием он ехал по знакомому маршруту. С Ленинградского вокзала на кольцо, с кольца – на зеленую, по зеленой – на Сокол. Выбрался наверх, огляделся, вот они – старые приятели. Ларьки с сигаретами и мороженым, 24-часовой магазин, ремонт обуви, пицца с одноглазым пиратом на вывеске. Шагать в сторону дома было легко и странно одновременно. Ноги сами знали, куда им идти. Где свернуть на переход, где обойти футбольную площадку, как лучше сре́зать через дворы.

Два года он не был здесь. С того дня как выполз из подъезда, скулящий пес, мальчишка, нахватавший заслуженных оплеух, офицерский сын, которому давно пора было к ним привыкнуть. Брел по тротуару, сплевывал кровь, трогал распухшую губу и перебирал в голове самые страшные варианты мести. А потом его окликнули. Тетя Тася. Хорошая такая – добрая, низенькая, круглая. Местный дворник, по совместительству консьержка и кормительница бесхозных котов.

Он не обернулся, зашагал быстрее. Но был схвачен, повернут лицом. Тетя Тося умела быть сильной, жизнь научила. И на разбитые губы насмотрелась, и на побитых мальчишек тоже.

– Папаша, небось? – спросила, подбоченилась. – Говнюк! Такой человек большой, а руки распускает…

Она еще что-то говорила, но Рэм не слышал. Его захлестнула знакомая уже, непривычная еще горечь. В белесых, подслеповатых глазах тети Таси почти не осталось жизни, до зимы только если.

Кругом заснеженный двор, она убирает снег, раскидывает его лопатой – а в самой роста в половину длины черенка. А потом как-то мякнет и медленно валится на расчищенную дорожку. И лопата вместе с ней.

Вот тут-то Рэм и заревел. Позорно, как первоклашка. Оттолкнул тетю Тасю, побежал к метро и больше во двор не возвращался. Хорошо, хватило ума взять документы и денег каких по мелочи. Из отцовского сейфа он их и прихватил. Код был простой – 11072011. Дата, когда отцу дали полканские звезды. Не дату же рождения сына загадывать, право слово.

А теперь из этого сейфа придется выгрести куда больше. Двадцать на восемьдесят. В сумме сто. Для отца – ерундовая мелочь, не заметит даже. Для Рэма – способ спасти потрепанную шкуру. А то ведь разделит его Толик между бандерлогами, как убитого медведя. А голову прибьет над телевизором, чтобы любоваться, пока месит нарисованными кулаками нарисованных людей.

Когда домофон пискнул, пропуская Рэма в подъезд, манная каша в голове превратилась в застывающий бетон. От страха подташнивало и качало, как от трех бутылок пива на голодный желудок. Рэм зашел в лифт, нажал на шестерку, глянул на себя в мутное зеркальце и тут же отвернулся. В холодном свете лампочки, больше подходящей моргу, чем кабине лифта, любой станет похож на мертвеца. Особенно тот, кто давно ходит по тонкой границе полнейшего небытия. Смотреть на это неприятно, но поучительно. Только учиться не хотелось. Хотелось поскорее закончить ограбление, не обделавшись в процессе.

В дрожащих руках связка ключей опасно позвякивала, Рэм чертыхнулся через зубы, но тут же заткнулся, опасаясь, что мама услышит запретное слово быстрее, чем звук открывающейся двери. Дверь и правда открылась. Ключ свободно скользнул в замочную скважину, бесшумно повернулся два раза. И порог не скрипнул, и пол не подвел, и стены смотрели на Рэма привычными бежевыми цветочками. И пахло знакомо – немного стряпней, чуток отцовским одеколоном, кожаной обувью и пылью на антресолях. У Рэма даже в носу закололо: он и не думал, что так соскучится по такой банальщине – запаху дома, в котором жил.

Но соскучился же. Захотелось скинуть обувь, бросить ключи на полку, разорвать тишину, темноту и покой, крикнуть:

– Мам, я дома! Есть что пожевать?

Вот только темноты не было. И покоя тоже. В родительской спальне горел свет. Рэм попятился. Нужно было уходить, прямо сейчас. Только ноги не слушались. Потому что в прихожей не было и тишины.

Звуки ударов, размеренных и равнодушных, разносились по застывшей квартире, будто сумасшедший повар решил приготовить отбивную. Шлеп. Шлеп. Шлеп. Рэм отлично знал этот звук.

Запах, льющийся из комнаты в прихожую, он тоже знал. Запах, который никак не вязался с пылью антресолей и памятью детства. Запах, который это детство закончил.

На кухне истошно закричала кукушка.

«Полночь», – отстраненно подумал Рэм.

Оттолкнулся от двери и побежал.

Самым сложным потом было доказать себе, что все это на самом деле произошло. Успело свершиться, пока сумасшедшая кукушка разрывалась от усердия, отмечая двенадцатью унылыми ку-ку начало новых суток.

Рэм несся по коридору к родительской спальне, а в голове, подрагивая, словно старый диафильм, сменялись кадры, как он сам собирал эти часы. Давно еще. Классе в восьмом, наверное. Конструктор подарила одноклассница на день рождения. Краснела, мяла пакет в потных ладошках. Остальные заметили, загоготали. Пик полового созревания бил сразу по всем фронтам. Одноклассница Галечка Абадурова была миленькая, с детской еще округлостью и совсем Рэму не нравилась. Но подарок он забрал, конечно. И до вечера потом ломал голову, с чего это отличница Галя решила его поздравить, если они и за одной партой-то никогда не сидели.

Зато конструктор оказался замечательный. Дорогущий, наверное. С кучей деталей, с маленькой кукушкой и настоящим часовым механизмом. Даже гирьки были! Шестеренки эти все! А сам домик голубенький в белый горох. Два раза пришлось перебирать, чтобы все заработало. Рэм даже вспотел, но от помощи мамы отказался – не маленький, справлюсь. А когда и правда вышло, то аж в горле защекотало от красоты.

– Это откуда? – бросил проходящий мимо отец, и радость слегка сдулась.

– Это ему девочка на день рождения подарила, – поспешно начала оправдываться мама, ее голос тут же стал тонким, просящим, провоцирующим мигрень. – Одноклассница! Отличница! Абадурова Галя…

Рэм тогда еще ничего толком не понимал: родители были нерушимы и постоянны, как главная величина. Но этот мамин тон заставлял его сжиматься от тревоги.

– Как говоришь? Абадурова? – процедил отец, подошел к столу, схватил часы цепкими своими пальцами, кукушка жалобно вякнула внутри домика. – Это Степана Абадурова дочь, что ли? Паршивец какой! Ему премию все не накинут, решил ко мне через сына подползти? Хер ему, а не премия.

Часы рухнули на стол, одна гирька свесилась с края. Отец вытер пальцы о полотенце, словно успел испачкаться подачкой, брошенной ему через вторые руки.

И вся красота домика померкла, потускнел белый горох, разладились шестеренки, обвисли гири, и даже кукушка растрепалась и кричать стала как-то хрипло. Но мама часы все-таки повесила, так они и остались на стене кухни, в память об очередном жизненном обломе. Рэм их ненавидел, хотя со временем забыл почему.

Вспомнил, пока бежал. Налился тяжелой злостью, как расплавленным свинцом. Неподъемной глыбой она застыла в животе, стоило только ворваться в родительскую спальню, пинком распахнув дверь.