На усиление роли интеллигенции повлиял рост престижности науки и техники, а также расширение возможностей для научного, литературного и иного творчества в период «Оттепели», когда настал «звездный час» представителей умственного труда всех направлений — и «физиков», и «лириков». Особую роль также сыграла популярная в СССР концепция «научно-технической революции»[279]. Вера в возможности научной реорганизации общества во всем мире была огромной[280], что привело к повсеместному росту «технократических» настроений[281]. На Западе идеи торжества технократии развивал американский экономист Дж. Гэлбрейт, который считал, что в развитых странах «государство приближается к тому, чтобы [всего-навсего] стать исполнительным комитетом крупной производственной организации — «техноструктуры»[282]. Проникли такие веяния и в СССР, где среди интеллигенции распространились, по терминологии партийных идеологов, «технократические и элитарно-снобистские настроения», которые выражались «во мнении, что управлять обществом должны специалисты, а не «функционеры-аппаратчики»[283], т. е. представители КПСС. В таких идеях проявилась в том числе реакция советской интеллигенции на десятилетия «приниженного» положения в качестве «прослойки».
Технократические настроения несли в себе угрозу для государственной идеологии. Советские теоретики считали распространение идей, связанных с научно-технической революцией, одной из причин идеологических колебаний в советском обществе. Г.Х. Шахназаров отмечал наличие взглядов, прямо противопоставлявших НТР социализму, когда первая «предстает неким «катализатором», ускоряющим «внутреннюю эволюцию» нового строя (т. е. социализма — Ф, С.), все более отдаляющим социалистические страны от осуществления идеалов научного коммунизма»[284]. Французский марксист Р. Гароди говорил о НТР фактически как о разрушителе социальной революции, так как первая сама решает все социальные противоречия капиталистического общества и может привести к социализму без классовой борьбы[285]. В 1967 г. в Чехословакии было издано исследование, в котором говорилось о возможности складывания в социалистическом обществе «конфликта интересов» или даже «классового конфликта» между работниками умственного труда и рабочим классом[286].
В свою очередь, престижность рабочего класса снижалась. В 1966 г. Л.И. Брежнев отметил, что его представители стремятся влиться в ряды интеллигенции, и если это не удается родителям, то делается все необходимое, чтобы этого смогли достичь их дети. Брежнев задавал риторический вопрос: «Не создалось ли такое положение, когда представители ведущего класса видят для себя возможность участвовать в осуществлении своей руководящей роли в обществе либо став специалистами, либо через выдвижение, т. е. в обоих случаях путем ухода из рядов своего класса?»[287].
Во-вторых, в СССР происходила эволюция взглядов на место человека и его семьи в обществе и государстве, разрушались патриархальные воззрения на семью, что подрывало не только классический принцип «человек для семьи», но и его советское дополнение «семья для государства»[288]. Появление у многих людей собственного дома (квартиры) связывалось с новым идеалом семьи, актуализацией «семейных ценностей». Человек обзаводится личным пространством, личными вещами, в результате чего сфера его повседневных забот очерчивалась кругом его семьи и ближайших родственников, живущих в общем пространстве квартиры[289].
В стране угасали коллективистские настроения и расширялась приверженность индивидуализму. Как пишет Б.М. Фирсов, «война, унесшая жизни миллионов людей, трудности послевоенной жизни и низкая платежеспособность власти в том, что было связано с обещаниями мирной, справедливой и зажиточной жизни после войны, резко снизили потенциал жертвенности во имя ненаступающего всеобщего блага». В итоге советская семья заняла «круговую оборону» от внешних угроз (в том числе со стороны государства), и люди стали предпочитать инвестиции в себя и свою семью работе на благо общества, что говорило о снижении воздействия официальной идеологии[290].
В-третьих, усилились проблемы воспитания молодого поколения. Это всегда является непростой задачей, но в условиях послевоенного времени этому способствовало изменение демографического и социального баланса мужчин и женщин в советском обществе. Во время Великой Отечественной войны на фронте погибли миллионы мужчин — фактически было выбито целое поколение. Многие дети, росшие в 1940-х и 1950-х гг., остались без отцовского воспитания. Рядом с ними не было мужчин, которые могли бы дать нужное «направление» личности (известно, что воспитывают не слова, а личный пример), научить проявлять лучшие черты характера в той или иной ситуации. Отечественные и зарубежные психологи отмечают, что стиль поведения человека не является врожденным, а задается обществом[291], в первую очередь — теми людьми, которые с детства воспитывали этого человека. При этом, как отмечал Э. Фромм, именно «отец обучает ребенка, указывает ему путь в этот мир. Отцовская любовь…должна обеспечивать растущему ребенку все более сильное чувство уверенности в своих силах и со временем позволить ему самому распоряжаться собой и обходиться без отцовского руководства»[292].
В том числе из-за «нехватки» мужчин, к власти в школах и других образовательных и воспитательных учреждениях пришли в основном женщины. Профессия учителя, воспитателя стала женской (исключением были, пожалуй, только физрук, военрук и «трудовик») — к 1980–1981 гг. удельный вес женщин среди учителей в СССР вырос до 72,1 %. Сильная феминизация учительского состава привела к неблагоприятным последствиям в воспитании подрастающего поколения — прежде всего мальчиков: к нежеланию учиться, попыткам убежать из семьи, росту количества проблемных подростков и как следствие росту детской преступности. Подростки и юноши нуждались в общении с учителем-мужчиной, так как нередко только он мог ответить на возникающие у мальчиков вопросы[293]. Как отмечал доцент Московского горного института П.Л. Червинский в письме на имя М.А. Суслова, отправленном в апреле 1966 г., не могли помочь учительницам ни школьницы-активистки, которые «сторонятся хулиганов-мальчиков и не хотят с ними связываться, ведь легче работать со своими сверстницами-подружками», ни девушки-пионервожатые (Червинский заметил, что «если не устроится девушка на работу, то идет пионервожатой. А есть ли у нее страсть к этой работе, знает ли она [ее] сущность, это вопрос»)[294].
В итоге женщины-учителя не смогли справиться с парнями, «запустили» их, и последние стали доставлять обществу «всевозможные беды и неприятности». В школах и вузах парни и девушки представляли собой «два разных мира» в плане прилежания и поведения. П.Л. Червинский сообщал о «все ухудшающихся нравственных качествах парней, приходящих из средней школы в ВУЗы. Все чаще проявляются… эгоизм, апатия к общественной работе, страсть к алкоголизму, лень, сексуализм, шпаргалка, порча учебного оборудования, курение даже в аудиториях, неуважение к прошлому отцов, мелкое воровство, поклонение заокеанским безделушкам и рекламным журналам, чванливый нигилизм, высокомерное собственное мнение к проводимым нами общественным мероприятиям, явка на экзамены неподготовленным и наглое, до грубости и оскорблений требование положительной оценки, легкость в быту, расхлябанность и недисциплинированность и многое другое». Червинский отмечал, что девушки по сравнению с парнями «более порядочны, более трудолюбивы, старательнее и честнее. Девушки сдают экзамены в основном на «4» и «5», а парни в большинстве своем — на «3» и «4», двоек больше у парней. И это явление распространено по всей стране». Автор письма приводил такие примеры: «На октябрьские праздники приезжали из Полтавы в Москву лучшие школьники города. В группе из 25 человек не было ни одного мальчика, одни девочки. В зимние каникулы приезжала группа лучших школьников из г. Тюмени. В группе из 18 человек был всего один мальчик и 17 девочек»[295]. Интересны в этом аспекте воспоминания писательницы Натальи Толстой, которая сравнивала поведение мальчиков в школе со «стадом беснующихся бабуинов», в то время как у всех девочек, «даже двоечниц, было поведение — 5, прилежание — 5»[296].
