— Ты всё ещё не хочешь, — не спросил, а сказал Лев.

Слава не стал отпираться:

— Да, — и тут же начал мысленно искать оправдания: «Но я хочу сделать тебе приятно, но это может сделать нас ближе, но…»

— Я тоже не хочу, — отозвался Лев.

Слава, врезавшись в это откровение, как в стену, растерял добрую половину своих аргументов «за».

— Но… тогда… в чём проблема? — он ещё больше запутался. — Можем просто этого не делать.

— Может, в этом и проблема, — отозвался Лев. — В том, что я не хочу.

Слава заметил, как грудь Мариам под строгим жакетом едва заметно поднялась и тяжело опустилась вниз. Усталый вдох, который она явно пыталась скрыть, помог Славе почувствовать с ней единение: он её понимал. У него самого начинала болеть голова.

— Я не понимаю, — проговорил он. И повторил, стараясь вдуматься в каждое слово: — Проблема в том, что ты не хочешь… Почему это проблема?

— Конечно, ты не понимаешь, — неожиданно резко отозвался Лев. — Если бы я считал для себя возможным выглядеть, как ты, одеваться, как ты, подавать себя в обществе, как ты, наверное, я бы и к этому относился проще. Как ты. Но я другой, я… Я вырос на улице со скинхедами, я просто не могу так легко… так легко к этому относиться.

— Я понимаю, — Слава старался звучать мягко. — Просто мне казалось, это уже решеный вопрос.

Лев помотал головой:

— Пока ты мне отказывал, я мог думать, что мы делаем это, потому что ты не разрешаешь выстраивать наши сексуальные отношения иначе. Но теперь ты разрешаешь и… Мне это не нравится, потому что я не хочу действовать по-другому, но ты лишаешь меня оправданий.

— А перед кем ты собираешься за это оправдываться?

— Перед собой.

— Зачем?

Он снова отвернулся:

— Не знаю.

Слава перегнулся через подлокотник, взял Льва за руку, решив напомнить:

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже, — незамедлительно откликнулся он и даже — как будто бы — повеселел.

— Если я могу как-то облегчить твои переживания, скажи.

Лев неопределенно повел плечом, что можно было понимать как: «Скажу», а можно — «Отстань». Слава всё равно улыбнулся: таким он ему показался дурачком в этих странных маскулинных метаниях, но говорить так, даже ласково — «Ты дурачок» — он не стал. Это было непонятно Славе настолько, что хотелось фыркнуть от смеха, но то, что важно одному, приходится принимать и другому.

— Это правда важно, — для верности он сказал это вслух. — Я понимаю, что ты взрослел иначе, чем я. То, что тебя беспокоит, это… какая-то общественная установка, и мы можем вместе подумать, что помогло бы тебе от неё избавиться.

Лев устало потер переносицу, и сказал совсем не то, что ожидал услышать Слава:

— Ты мне стразики обещал.

— Я… — он смешался, — хорошо.

И Лев кивнул, будто поставил точку в разговоре. Только тогда Слава заметил, что Мариам почти не вмешивалась в их общение, и они разобрались в проблеме сами — без посредника, без модератора, без человека, который вовремя скажет: «Брейк». Ого…

Выйдя на улицу после сеанса, Слава почувствовал, как разрядился воздух: словно прошёл грозовой ливень. Лев держал руки в карманах пальто и неловко мялся рядом, глядя в землю — Слава забеспокоился, что облегчение почувствовал только он.

— Всё в порядке? — он обеспокоенно положил ладонь на его талию.

— Хочу ещё кое-что сказать, — не поднимая головы пробубнил Лев.

— Говори.

Тогда, выпрямившись, он всё равно отвел взгляд в сторону — вбок и немного в небо — и быстро выпалил:

— Когда мы с Шевой смотрели порно с видеокассеты его родителей, я всегда представлял себя на месте девушки, — выдохнув, он даже отступил, ускользая из-под Славиной руки. — Всё, это всё…

Слава не смог сдержать улыбки.

— Круто, — проговорил он, хотя не был уверен, что именно такого ответа ждёт Лев. — Ты… познавал себя.

— Всё, пойдем домой, — попросил он, уводя Славу за рукав из-под крыльца медицинского центра.

Они пошли рядом, и Слава, гадая, как помочь Льву пережить эту откровенность (которую он наверняка мысленно называл «ужасной»), сказал:

— А я в подростковом возрасте стыдился, что, когда дрочу, думаю о парнях, и поэтому натирал руки перцем, чтобы не дрочить и… не думать, — с печалью добавил: — Правда, всё равно думал, даже если ничего не делал…

— Боже… — проговорил Лев. — Мы росли в какое-то конченое время.

— Мне кажется, здесь это не «время». Здесь это просто… правила жизни.

Лев положил руку на Славины плечи, обнимая, и тёплое дыхание коснулось густых волос:

— Мы уедем. Я тебе обещаю.

Лев [91]

Он занимался настоящим-пренастоящим извращением, которого не позволял себе никогда, которое обходило его стороной, даже когда он был ребёнком и делал поделки в школе, которое даже хуже, чем писать стихи, и, возможно, даже хуже, чем быть пассивным геем — но это дискусионный вопрос, — в общем, он украшал… коробочку. Даже не коробку. Коробочку. Небольшую, где-то вполовину от обувной, квадратную, с плотной крышкой — он специально заказал её на маркетплейсе, и теперь рисовал сердечки блестящими маркерами по бурому картону. Маркеры тоже заказал на маркетплейсе. Можно было бы сразу заказать красивую коробку, но Лев подумал: как-то не от души. Странные, конечно, у него мысли, но всему виной терапия.

Он складывал в коробку свои стихи. Перелистывал старый блокнот, лучшие из творений аккуратно вырывал и отправлял в коробку, другие же окидывал критическим взглядом и удерживался от порыва вырвать, скомкать и забыть. Нет. Нет! А вдруг кто-нибудь из детей прославится, и потом каждый артефакт их жизни будет стоить миллионы? Нельзя исключать такой вероятности, когда оба ребёнка — гении.

Конечно, в коробку отправилось стихотворение про мальчика, который морщил нос (очень забавно), и все посторонние звуки куда-то исчезали, и было странно. И про парня в джинсах с дыркой на коленке. И про человека, которого он никогда не встречал, но искал везде-везде в жадном желании найти.

А ещё — он долго думал, делать это или нет, — спрятал в самом низу листок, не вошедший в блокнот-сборник из змеиной кожи. Последнее из написанных стихотворений, родившееся то ли в пьяном бреду, то ли в сильной тоске (или в смеси из двух этих состояний). Он хранил его между книг в съёмной квартире, а теперь, когда сдал ключи арендодатильнице, сомневался: выкинуть или оставить.

Оставил.

Коробку он обвязал красной лентой, сверху прилепил бант и с сомнением оценил чудеса рукоделия: криво, сердечки размазались, но… сойдёт. Вечером, вручая её Славе, он так и сказал:

— Не суди строго, это первый подарок, который я делал своими руками и… — он смутился, но договорил фразу: — и своим сердцем.

Слава был покорен: заулыбался, заволновался, и, принимая коробку в руки, едва её не выронил.

— Извини, — тут же сказал он. — Я просто… — он поджал губы, и Льву показалось, что в глазах промелькнули слёзы. — Это просто какой-то новый ты.

— Ну не плачь, — попросил он. — Если тебя это расстраивает, я могу стать прежним.

Выражение трогательной радости на Славином лице сменилось скепсисом: ага, щас. Он прошел к кровати, осторожно опуская коробку на постель, и сел перед ней, как перед священной реликвией: не дышать и руками не трогать.

В квартире было тихо. Вечером они отпраздновали Славин день рождения с детьми, на котором Лев держался особняком и всех уверял, что решил в этом году ничего не дарить, потому что он и сам — замечательный подарок. «Так Ваня говорил», — напоминал Лев, но Ваня уже потерял часть былого энтузиазма: «Даже не знаю…». Только когда дети разошлись по кроватям, Лев завёл Славу в комнату, как в сакральное место — за руку, бесшумно, переговариваясь шепотом, — и вытащил из комода припрятанную коробку.

Теперь Слава смотрел на неё блестящими глазами, не решаясь открыть.

— Ну давай, — нетерпеливо проговорил Лев. — Раньше сядем, раньше…