— Почему бы тебе не позвонить в офис своего адвоката и не попросить передать Мэтту, чтобы он приехал к тебе сюда? Если ты будешь ждать в городе, то только разволнуешься ещё сильнее; и, уверена, он не хочет увидеть тебя такой хмурой и заплаканной. Останься здесь, на солнышке, или пойди в часовню. Попроси Господа нашего и его Блаженную Мать помочь тебе. Ведь, если я смогу освободить твоего мужа, Мэри, это случится только благодаря Её заступничеству и Её милости.
— Иду, — кивнула Конча. — Это помогает, в смысле, молитва. Даже когда она не помогает снаружи, то помогает изнутри тебя.
— А ты помогла мне, Мэри. Ты показала мне, что мой страх гордыни был сам по себе особым видом гордыни. Душе, спасённой за счёт жизни брата своего, вряд ли возрадуются на небесах.
— Но послушайте, вы сказали мне “оставаться здесь”. Куда вы уходите?
Сестра Урсула улыбнулась.
— Мне только что пришло на ум, что в тот день, когда на мистера Фоулкса напали в моём присутствии, случилось столько сопутствующей сумятицы, что у меня так и не было возможности поговорить с ним о своём поручении, прояснив вопрос авторских прав на работу сестры Пациенции со шрифтом Брайля. Думаю, если преподобная матушка мне позволит, я поговорю с ним об этом прямо сейчас.
3
Лейтенант Маршалл ещё раз перечитал письмо, найденное в комнате Рансибла. Он всё ещё не понимал его. В основном оно затрагивало закон энтропии, парадоксы Пространства-Времени и теорию волновой механики на том эрудитском жаргоне, что придавал инфантильный оттенок речам Остина Картера. Но последний абзац, более личный, как будто подразумевал, что этот Артур Уоринг знал Рансибла лучше, чем большинство его корреспондентов.
На звонок Маршалла ответил ребёнок с розовыми пушистыми щеками.
— Я бы хотел поговорить с Артуром Уорингом, — объявил лейтенант.
— Это я, — ответил парень чистым сопрано.
— Ты… — Маршалл осекся; спросить, не зовут ли так его отца, может обидеть мальчика. Он вспомнил собственную юность, вспомнил, что стремление мальчиков казаться старше своих лет столь же велико, как жажда женщин выглядеть моложе. И всё же, сложность этого письма… — Вы тот самый Артур Уоринг, что был другом Уильяма Рансибла?
Лицо мальчика просветлело.
— Вот это сюрприз! Вы из полиции? Я читал в газете.
Маршалл кивнул.
— Если бы я мог несколько минут поговорить с вами?..
Мальчик провёл его в тесную комнатку. Войдя, Маршалл ахнул. Целая стена рисунков. Таких же, какие он видел в нитросинкретической лаборатории, оригиналов иллюстраций из сай-фай-журналов, но сотни, даже тысячи их.
Уоринг услышал этот вздох.
— Разве не чудесно? Вот обложка Роджерса, а ещё у меня полдюжины Боков и три Финлея. И посмотрите сюда; это подлинный Картье, за ним пришлось побегать! Когда я начну иллюстрировать журналы, то стану, как Роджерс, сдавать оригиналы напрокат, и фанаты будут рады.
— Вы сами художник?
— Типа того. Только, когда живёшь на западном побережье, нет никаких шансов продать иллюстрации, но когда я закончу колледж, то поеду в Нью-Йорк, и… Но вы же хотели что-то спросить?
Маршалл, всегда (хоть порой и неохотно) готовый потратить немало минут на умасливание свидетеля, был рад такой прямоте.
— Да. Похоже, трудно хоть что-то узнать о Рансибле. Если вы были его другом, то можете оказаться полезным нам.
— Ну, не знаю, был ли я прямо вот таким его другом. Конечно, мы оба состояли в “Калифутурионах” (это фан-клуб), иногда обменивались журналами, точнее, обычно он брал мои, потому что у меня их больше. У меня тут кое-что есть, офицер.
Маршалл оглядел комнату. Ни одной книги. Только бесчисленное множество журналов, расставленных по названию и дате; по-видимому, почти полный комплект полудюжины различных изданий и разрозненные образцы других.
— Я их все каталогизирую, — продолжал Уоринг. — Составил полный индекс публикаций во всех лучших журналах, начиная с первого номера, и мимеографировал его. Не хотите экземпляр? Только вы же хотели, чтобы я рассказал вам о Рансибле. Но что?
— Ну, например, была ли у него семья? Мы должны известить их, если они есть, но в комнате я не нашёл ни одной зацепки.
— Не знаю, была ли. Он был сильно старше большинства из нас. Должно быть, ему было… о, почти тридцать. Думаю, родители его умерли; он никогда не говорил о них. Вообще ни о чём особо не говорил, кроме научной фантастики. Он был без ума от Фаулера Фоулкса. В комнате у него висела его большая фотография в рамке, с автографом. Он говорил о нём так, как будто тот Бог или типа того. — В высоком юношеском голосе послышалась презрительная нотка.
— Вам не нравится Фоулкс?
— Не-е. Он классик. Я думаю написать статью в один фанатский журнал, развенчать всю эту классику. Кого волнует Фоулкс, или По, или Верн? Старьё, и я хочу показать это.
— Вы их читали? — с тихим весельем спросил Маршалл.
— Ну… нет. Не особо. Но все эти люди, которые бредят классикой, может, всё было в порядке, когда они были молоды, но читают ли они то, что издаётся сейчас? Уверен, нет.
Маршалл был вынужден признать, что его ход обернулся против него.
— Так Рансибл был за классику?
— Особенно за Фоулкса. Он вообще был забавный. Кто-то типа пуриста. Думал, что люди должны читать ещё и книги, а не только журналы, только где взять на это время? И всё говорил, что фанаты должны поддерживать писателей, а не фандом.
Очевидно, Уильям Рансибл, столь молчаливый в присутствии членов Литературного общества Маньяны, был весьма многословен среди Калифутурионов. Но его вкусы и воззрения едва ли имели отношение к делу.
— Каким он был? — хотел знать Маршалл.
— Трудно сказать. Много говорил и писал для фэнзинов… разок и для моего…
— Вы издатель?
— Конечно. Вот. — Уоринг подошёл к куче мимеографированных листов и извлёк скреплённый скобами журнал с литографированной обложкой. Он назывался “Фандемониум”. — Возьмите. А насчёт Рансибла. Почему-то его никто как следует не знал. У него был друг, которого он приводил пару раз; похоже, довольно близкий. Может, вам лучше к нему пойти, только я не помню, как его зовут.
Маршалл покорно извлёк фотографию Тарбелла.
— Он самый, — с готовностью закивал Уоринг. — Он вам ничего не сообщил?
— Ничего, — честно сказал Маршалл.
— Думаю, они над чем-то работали вместе. Так были спаяны. Наверное, писали в соавторстве; Билл (это Рансибл) всегда говорил, что хотел бы писать, как было принято у него в семье. Только когда он проделал трюк с рукой, тот человек сказал: “Может быть, это тоже пригодится”, а как это пригодится, когда что-то пишешь-то?
— Трюк с рукой?
— Билл иногда проделывал это на вечеринках. Хороший трюк, только никто другой не мог его повторить. Выглядело ужасно, что-то типа иллюстраций Картье к хоррору. Он обхватывал рукой шею и тянулся сзади к уху с той же стороны, что и рука, если понимаете, о чём я. А потом обнимал обеими руками шею и сцеплял пальцы под подбородком. Погодите-ка — у меня же есть рисунок, который я как-то сделал.
Маршалл невольно вздрогнул, взглянув на набросок пером. Не то чтобы он был так уж плох; собственно говоря, это была удивительно хорошая работа. Но изображала она нечто устрашающее. Это смотрелось жутко, словно отрубленная голова, которую несут две руки, существующие сами по себе, — Иоанн Креститель, поднятый бестелесной Саломеей[80]. Всё это смотрелось ужаснее и даже мертвее, чем раздавленная голова действительно мёртвого Рансибла.
— Можете и его взять, если хотите, — добавил Уоринг. — Билл Рансибл, может, был и забавный, но он был хороший парень. Если я смог помочь, то очень рад.
— Спасибо. — Маршалл не понимал, какую пользу может принести эта жуткая голова, но получится необычайно живописная иллюстрация к досье. — Что вы еще можете вспомнить о Рансибле? Например, не тратил ли он больше денег, чем мог заработать продавцом в бакалее?
