Вольтер, беспощадный к гадине и "орудием своей насмешки погасивший в Европе костры фанатизма"11, и имел полное право сказать о себе: "Я сделал для Европы больше, чем Лютер и Кальвин". Действительно, после реформации, расшатавшей старые основы католического здания, Вольтер более всех употреблял и своих сил, и своего таланта на борьбу с уцелевшими злоупотреблениями папской власти. Он так метко нападал на ее злоупотребления, так горячо стоял за развитие человечества, что Гольбах имел полное право назвать его "вестником нового разума". Он желал прогресса и был убежден, что прогресс совершается посредством знания и разума. Проклиная те мрачные времена истории, когда разум преследовали, когда апостолов его сожигали на кострах, когда "ничего не было слышно о разуме, а говорили только о праве сильного", Вольтер в своем "Похвальном слове разуму" и во множестве других сочинений указывает на превосходство своего века над предыдущими и приветствует занимающуюся зарю светлого будущего. "В умах совершается переворот, который произведет великую эпоху. Вопли педантов возвещают об этой замечательной перемене, подобно тому как карканье ворон предвещает хорошую погоду". "Я,-- пишет он в другом месте,-- не буду свидетелем этого прекрасного переворота, но я умру с тремя добродетелями, которые утешают меня,-- с верою в разум человеческий, который начинает оживать в мире, с надеждою, что мудрые и смелые правители разрушат наконец порядки, столько же смешные, как и опасные, и с любовью, которая заставляет меня горевать о своем ближнем, плакать над его цепями и желать ему освобождения". Предтеча революции хотя и печалится, что развитие человечества идет медленными шагами, но твердо убежден в этом развитии, в прогрессе разума, в прекрасных днях будущего, предвещаемого умственным переворотом, совершающимся от Москвы до Неаполя (Ром. и пов., 508 сл.; Laur., XII, 415, 470, XIII, 473).

 Но, допуская исторический прогресс, Вольтер всею силою своего гения боролся против ходячих супра-натуральных теорий оптимизма и целесообразности всего существующего. Нелепая доктрина самодовольных глупцов и шарлатанов, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, поднимала в нем всю желчь. Всемирная история представляется ему сцеплением преступлений, глупостей и несчастий; ошибки и предрассудки господствуют, а истина и разум подвергаются гонению; умные и счастливые порабощают слабых и уничтожают несчастных; и при всем том сами эти счастливцы служат только игрушками судьбы, подобно рабам, над которыми они владычествуют. Наконец, люди мало-помалу просвещаются, начиная сознавать свои глупости и свое несчастье; общества со временем приходят к тому, что начинают исправлять свои понятия, люди "научаются думать". В романах и повестях Вольтер обыкновенно заставляет своих героев путешествовать по разным странам земного шара, и они всюду встречают одно и то же -- владычество деспотизма, лжи и суеверия, царюющую глупость, свирепствующий порок, братоубийственные распри, стенания народа, костры и виселицы, плач и скрежет зубов. Где же тут целесообразность, в чем же проявляется какое-то мистическое устроение всего к лучшему! Глупость оптимизма Вольтер превосходно обрисовал в бессмертном типе доктора Панглосса, домашнего учителя в семействе барона Тундер-Тен-Тронк. Панглосс преподавал мета-физико-теолого-космолого-нигилологию. Он превосходно доказывал, что нет следствия без причины и что в том мире, лучшем из всех возможных миров, замок господина барона лучше всех замков, а баронесса лучше всех баронесс. "Дознано,-- говорил он,-- что все есть так, как есть, и ничего иначе быть не может, чем оно есть, ибо все создано для известной цели, и следовательно, для самой лучшей цели. Так, носы созданы для того, чтобы носить очки, и вот почему мы носим очки; ноги, очевидно, существуют для штанов, и действительно, мы носим штаны. Камни созданы для тесания и постройки замков, и вот у вашего сиятельства прекрасный замок,-- оно и понятно: знатнейшему барону приличествует лучшее помещение; а вот свиньи, так те сотворены для того, чтобы их ели, и мы круглый год едим буженину. Значит, глупо говорят, будто все хорошо: надо говорить, что все превосходно". Какая бы беда ни стряслась с Панглоссом, он терпеливо сносит ее, показывая, что "все это необходимо,-- из частных несчастий составляется общее благо, так что чем более частных несчастий, тем выше общее благоденствие". Когда, например, Кандид встречает Панглосса, почти сгнившего от сифилиса, то несчастный доктор передает ему, что терзающие его "адские мучения порождены райскими наслаждениями в объятиях Пакетты, хорошенькой горничной. Пакетта получила этот подарок от одного ученейшего францисканца, который, если добираться до источника, приобрел его от одной старой графини, графиня получила его от кавалерийского капитана, капитан от маркизы, маркиза от пажа, паж от иезуита, а иезуит еще послушником наследовал его по прямой линии от одного из спутников Хр. Колумба. Это необходимое снадобье в лучшем из миров; ибо, не схвати Колумб на одном из американских островов этой болезни, которая отравляет источник произрождения, часто даже совершенно уничтожает его, и очевидно противится великой цели природы,-- мы не имели бы ни шоколаду, ни кошенили!" (Str., 208; Ром. и пов., 135, 141, 142).

 Аскетические доктрины католицизма, поддерживаемые развратными патерами, встречали со стороны Вольтера такое же противодействие, как и со стороны всех других замечательных писателей того времени. Клубничный букет проникает собою почти все сочинения Вольтера, а в некоторых из них эта клубничность доходит до цинизма, особенно в тех местах, где Вольтер издевается над мнимыми идеалами католических добродетелей или рассказывает о целомудренной жизни пап, кардиналов, прелатов и монахов. Даже независимо от последнего обстоятельства, эта клубничность некоторых вольтеровских сочинений, могущая возбуждать теперь отвращение, в свое время вполне гармонизовала с характером общества, фривольные нравы которого были практической реакцией традиционному дуализму, поражаемому в то же время с другой стороны реакцией научно-теоретической.

 Борьба против фанатизма и нетерпимости была главным делом Вольтера. Казни и преследования иноверцев, пропаганда веры огнем и мечом, ярая вражда сект между собою, религиозные войны -- все это было порождением того суеверия и того духа нетерпимости, которые продолжали действовать и во времена Вольтера. Один эдикт 1757 года, например, определял смертную казнь "всякому, кто будет уличен в составлении, обнародовании или продаже сочинений, содержащих в себе нападки на религию". Католицизм, кальвинизм, лютеранство по-прежнему проповедовали, что "для приведения еретиков к истинной вере, есть два средства -- наставление и страх. "Веруй тому, чему я верю и чему ты не можешь верить, или ты погибнешь". Вот что говорят,-- пишет Вольтер,-- в Португалии, в Испании, в Гоа. В некоторых других странах в настоящее время довольствуются тем, что говорят: "веруй, или я прокляну тебя; веруй, или я буду вредить тебе, как только могу". И если бы все люди вели себя так, то японец ненавидел бы китайца, китаец гнушался бы сиамца, этот преследовал бы гангаридца, который нападал бы на жителей Индии, могол вырывал бы сердце у каждого встречного малабарца, мала-барец убивал бы перса, перс -- турка, а все они вместе бросались бы на христиан, которые так давно уже пожирают друг друга, как тигры". Мы даже хуже тигров, "которые дерутся из-за пищи, между тем как мы истребляем друг друга за параграфы". Эти каннибальские войны, возбужденные неистовством фанатизма, эти убийства, внушенные верою, эта Варфоломеевская ночь, превратившая добрый народ в стадо диких зверей, эти костры, воздвигаемые клерикалами для истребления людей, эти религиозные войны, сопровождавшиеся варварством, неизвестным даже герулам, вандалам и гуннам,-- все это превратило бы Европу в одно обширное кладбище, если бы не встречали противодействия со стороны развивающегося разума. Эту фанатическую кровожадность клерикалов и руководимых ими изуверов Вольтер преследовал неумолимо в самых разнообразных литературных формах. Вот, например, Скарментадо, путешествуя по Европе, приезжает во Францию, где ему предлагают "на завтрак кусочек маршала Д'Анкр, тело которого, зажаренное народом, продавалось по дешевой цене". Затем он переправляется в Англию, где "благочестивые католики решились, для блага церкви, взорвать на воздух короля, королевское семейство и весь парламент и освободить Англию от еретиков. Мне указали на место, на котором, по повелению блаженной памяти королевы Марии, было сожжено более 500 ее подданных. Один ирландский священник уверял меня, что это был прекрасный поступок, во-первых, потому, что убитые были англичане, а во-вторых, потому, что они никогда не пили святой воды и не верили в вертеп св. Патрика. Он крайне удивлялся тому, что королева Мария до сих пор не причтена к лику святых". "Прибыв в Гагу, я увидел, что какому-то почтенному старцу отсекают голову. То была лысая голова первого министра Барневельдта, человека, оказавшего республике важные услуги. Тронутый жалостью, я спросил, что за преступление он сделал и не изменил ли государству. "Он сделал гораздо худшее,-- ответил мне проповедник в черной мантии,-- он думал, что добрыми делами можно так же хорошо спастись, как и верою. Вы понимаете, что если подобные мнения утвердятся, то республика не может существовать, а чтобы предупредить этот соблазн, необходимы строгие законы". Один глубокомысленный туземный политик заметил мне со вздохом: "Ах, милостивый государь, хорошим временам когда-нибудь придет конец; усердие этого народа -- случайное: по существу своего характера, он способен принять гнусный догмат терпимости"". В Севилье путешественник наталкивается на приготовления к какому-то великолепному празднику на громадной площади. Праздник начинается. "На трон взошел великий инквизитор и стал благословлять короля и народ. Затем попарно вошло целое войско монахов белых, черных, серых, обутых и босых, бородатых и безбородых, с остроконечными капюшонами и без них; за монахами следовал палач; наконец, полицейские чиновники и вельможи сопровождали около сорока человек, покрытых мешками, разрисованными чертями и пламенем: то были иудеи, не соглашавшиеся отречься от Моисея, христиане, женившиеся на кумах, или не поклонявшиеся образу богородицы в Атохе, или не желавшие отдать своих наличных денег в пользу братьев иеронимитов. Прежде всего набожно пропели несколько прекрасных молитв, затем всех преступников сожгли на медленном огне, что послужило к великому назиданию всей королевской фамилии". Кое-как вырвавшись из лап испанской инквизиции, Скарментадо добрался до Турции. Здесь "греческие и латинские христиане были смертельными врагами и жестоко преследовали друг друга, подобно собакам, которые грызутся на улице до тех пор, пока хозяева не разгонят их палочными ударами. Великий визирь покровительствовал в то время грекам. Греческий патриарх обвинил меня в том, что я ужинал у латинского патриарха, и я был принужден целым советом к сотне ударов палкой по пятам. На следующий день визирь был задушен; на третий день его преемник, бывший на стороне латинян и задушенный только через месяц после того, присудил меня к такому же штрафу за то, что я ужинал у греческого патриарха". В Персии, Китае, Индии, Африке -- всюду Скарментадо встречает те же неистовства фанатизма, неразлучные с абсолютными доктринами и с владычеством своекорыстной клерикальной касты. Но нигде эта фантастическая кровожадность не проявляется с такою силою, как в католических странах. Вот что пишет у Вольтера один достопочтенный патер духовнику Людовика XV: "В нашем королевстве считается только 500000 гугенотов, по другим, миллион или даже полтора миллиона. Как же отделаться от них? Осмеливаюсь предложить следующий смиренный совет: 1) захватить разом всех проповедников и повесить их на одной и той же площади не ради только общего назидания, но и для вящего благолепия зрелища; 2) умертвить в постелях всех отцов и матерей, потому что если убивать их на улицах, то из этого выйдет шум, и многие, пожалуй, спасутся, что было бы крайне неприятно. Это побоище будет необходимым увенчанием здания наших принципов; ибо, если надо убивать еретика, как доказывают великие теологи, то очевидно, что должно убивать всех еретиков". Вольтер говорит, что сначала он сомневался в подлинности этого письма, но все сомнения рассеялись, когда на стр. 149 книги "Согласование религии с человеколюбием" он прочитал следующие любвеобильные слова: "...совершенное истребление протестантов во Франции ослабит Францию так же мало, как кровопускание, сделанное больному с хорошей комплекцией". Но не в одних казнях, гонениях и притеснениях иноверцев выражается фанатическая нетерпимость. Каждый сектант, будет ли то магометанин, брамин, лютеранин или католик, считает всех иноверцев людьми безнравственными, хотя бы они были идеалом добродетели, и обреченными на вечную гибель. "Государи, мудрецы, герои древности! -- поет Вольтер, пародируя кого следует,-- ваши великие добродетели были только пороками, ваши прекрасные действия -- смертными грехами! Мы, следуя закону высшей справедливости, предаем вас анафеме. И Эпиктет, и Катон, и Сципион африканский, и мошенник Тит, эта воплощенная любовь к роду человеческому, и Марк Аврелий, и Траян, и сам великий Генрих -- все созданы для ада, все они умерли без благодати!"...12 "Несчастные! -- говорит Вольтер от лица правоверных членов Сорбонны, -- вы хотите, чтобы Конфуций и Сократ не мучились вечно. Таковое нечестие достойно примерного наказания. Знайте же, что мы осуждаем на адские муки весь мир. На земле считается около 600000000 жителей. Если положить на каждое столетие по три поколения, то это составит около двух миллиардов человек, и, считая только последние 4000 лет, мы получим 80 миллиардов осужденных, не считая людей живших до и имеющих жить после упомянутого периода времени. Правда, из 80 миллиардов следует вычесть 2 или 3 тысячи избранных, но это сущая безделица... " Эта догматическая нетерпимость служит основою не только юридической нетерпимости, светской и духовной, но и заражает собою массы, возбуждая их к суеверным неистовствам. "После чумы суеверие -- главное из самых ужасных зол, угнетающих род человеческий. В шести милях от меня есть еще ведьмы, в Сен-Кло, в местности, граждане которой -- рабы -- И чьи рабы? -- епископа и монахов! Несколько лет назад два молодых человека были обвиняемы в ведовстве; судья почему-то оправдал их. Но их святоша-отец, которого духовник убедил в преступности его детей, поджег ригу, около которой они спали, и сжег их, чтобы искупить перед Богом несправедливость оправдавшего их судьи. Это было в большом местечке, и это случалось бы в Париже, если бы в нем не было уже Декартов, Гассенди13, Бэйлей. Одни только философы превращают скотов в людей. Философы -- это медики душ, отравляемых фанатиками" (Ром. и пов., 125 и сл.; Laur., XIV, 183, 194, 281, 312-325).