— Ничего-с… Постою…
Настасья Васильевна показала два принесенных стула… Кузьма взял их и вынес из писарской квартиры…
Пришел он к себе в казарму какой-то веселый… Целый день чинил он стулья и все это время думал про себя: «Ишь какая она, ласковая да хорошая!..»
Ночью тоже ее лицо светлое да хорошее часто смущало его молодой сон. Проснулся он и даже вслух сказал: «Ишь ты!»
Когда он понес стулья, сердце его билось не совсем спокойно. Кузьма даже несколько раз думал: «А что если я ее не увижу!..»
Однако, придя на квартиру, увидел и ее, и Ивана Алексеича. Супруги сидели за самоваром.
— А… уж и починил!.. Ай да молодец, Ворошилов, скоро… Спасибо братец, — сказал Иван Алексеич… — Садись-ко… да выпьем чайку… Настасья Васильевна налей-ка ему чаю…
Писарь пустился в разговоры. Он знал, что Кузьма по манерам не мужик, что любим начальством, что пожалуй со временем и в боцманы выйдет, а потому и допустил себе быть с Кузьмой в компании. Опять тут и расчет был… Быть может еще что нибудь починить придется или склеить…
Ворошилов пил чай и чуть не ожегся…
Главное она тут подле… Он поглядел на нее и как то ему неловко стало… Скоро он стал уходить…
— Заходи когда — гостем будешь, — снисходительно сказал писарь.
— Заходите… — ласково сказала писарша…
Кузьма летел в казарму. Ему отчего-то стало отрадно и весело на душе… И Кронштадт с его казармами и «воловою» казался ему земным раем… Он подходил домой, а в голове его все носился ясный образ писарши и слышался все ему ее мягкий, ласковый голос, говоривший: «заходите!..»
III
Иван Алексеич Абрамов был хорошо известен в описываемое мною время большинству кронштадтского писарства. И слыл он за большого доку. Рассказывали даже, (но я не советую читателю верить) что будто Иван Алексеич всем экипажем правил… (Ну разве это может быть?.. Ясно — выдумали!) Это был бестия-человек, но бестия такого свойства, что решительно был неуловим и неуязвим. И несмотря на это, что все иначе его не знали, как за бестию, — доказать этого никак не могли… К тому-ж он был мастак в обращении. Постоянно ровный, вежливый с теми кто ниже его, постоянно в меру угодливый с теми, кто выше его, — он имел способность так ловко водить за нос того, кого ему было нужно, что чужой нос и не ощущал неуловимого присутствии пальцев Ивана Алексеича… Он прошел огонь и воду. Ему было лет под сорок… Гладко приглаженный, с лицом не глупым и плутоватым, в сюртуке тонкого сукна и при цепочке — вы бы могли его всегда видеть солидно сидящего на стуле в канцелярии… Дела свои он обделывал до того ловко, что сумел скопить тысчонки три… Женился он на Настасье Васильевне конечно не по любви, а больше для хозяйства… Женат он уж лет шесть… Жену не бьет, не пилит, не пьет, живет смирно и неуклонно идет к цели — быть офицером, т. е. получить 14-й класс и сделаться письмоводителем.
Бумаги пишет он отлично. Любит крючок пустить и часто весело улыбается, если товарищ какой ему скажет:
— А вы Иван Алексеич крючок-с… да…
В семейной жизни он был такой же, как и на службе. Любит, чтоб у него было все чинно и хорошо. Пьяных гостей не любит… словом изо всех сил добивается, чтобы жить так, как «хорошие люди» живут…
Жена его Настасья Васильевна не очень любит своего мужа. Вышла замуж за него как то нечаянно… До этого времени она очень тихо и скромно жила с своею матерью — бедной вдовой выслужившегося из боцманов кандидата. После смерти ее, она пошла замуж за Ивана Алексеича, потому что работа иглой (она занималась на дому шитьем белья) едва могла ее прокормить… Воспитанная матерью в «страхе Божием» она свято чтила имя «законного мужа». И вот почему, несмотря на свою красоту, она отвергала ухаживания не только мичманов, но даже… я не скажу даже кого…
Жила она тихо: работала, читала книжонки, какие навернутся, имела двух приятельниц, с которыми вместе толковала о невеселой жизни, но — надо отдать ей честь! — не имела обыкновение, общего писаршам, пересуживать и перебалтывать всякий вздор… В жизни Настасьи Васильевны был в ранней ее молодости случай, о котором она не любила вспоминать… Ей крепко нравился кто то… Но он уже давно был покойником…
Красивая Настасья Васильевна никого не любила; (она чувствовала, что ее отношения к мужу не любовь, равно как и понимала, что и офицерские за ней ухаживания тоже не любовь) но она ясно увидала, что молодой матрос шибко ею заинтересовался. Она слышала про Кузьму, как про честного и хорошего человека. Она видела, что Ивана Алексеича справедливо называли «вором человеком»… одним словом писарша задумалась немножко после посещения Кузьмы, и даже дней через пять нашла нужным починить стол, а для этого сказала мужу, чтобы он послал Кузьму…
Ворошилов пришел… Писарша слегка замешалась. Кузьма что-то очень много распространился о столе и когда ему сказали «что ж вы не зашли раньше?» то молодой матрос совсем осовел и только неловко перебирал полы своего кафтана…
— Тут-с вот починить надо… Ножку склеить, — бормотал он и что то долго пробовал крепка ли у стола ножка… — Да и тут… вот… не мешало бы стянуть…
И взглянул украдкой на Настасью Васильевну… Та в это время глядела на его сконфузившееся лицо… Взгляды их встретились… Кузьма, ровно маков цвет, зарделся…
— Да присядьте… что-ж вы все со столом! — засмеялась писарша.
Кузьма сел…
— Вы, сказывают, хорошо работаете?..
— Да… работаю…
— Экий вы кудрявый какой… Это я слышала означает гордость…
— Не знаю-с…
Так разговор и не клеился… Пришел домой Кузьма и подумал «что это с ней, точно язык сшит… однако надо скорей стол чинить»!..
Кузьма чаще и чаще стал ходить к писарше… Потому все работа какая да выискивалась… И дольше сидел он у нее… И развязнее стал он… И рассказал он ей, как он у генеральши служил, как у учителя учился и как он попал в рекруты…
А писарша слушала его и, глядя на его хорошее лицо, часто думала: «какой это Кузьма хороший человек… И отчего это с ним так весело быть вместе»!..
IV
Прошло месяца два… Кузьма тосковал, если не видал дня три писарши… Да и писарша будто не в духе бывала, если матроса долго не было…
Кузьма не говорил пока писарше ни слова о своей любви. Но тут и без разговору видно было, что делается с Ворошиловым…
Как то пришел Кузьма, зимним солнечным днем, к Настасье Васильевне, сам не свой… взволнованный, бледный… глаза у него горели…
— Что с вами? — спросила писарша…
— А то, Настасья Васильевна, что невмоготу мне молчать… Больно полюбились вы мне…
И, сказав это, он кротко поднял на нее свои глаза. Писарша тоже взглянула и, видно, взглянула очень хорошо, потому что Кузьма порывисто обнял ее и стал целовать да миловать ее хорошее лицо…
Долго они так сидели… долго не говорили ни слова…
— Ну будет… будет Кузя…
Незаметно прошло пол-года. Кузьма был счастлив; он — простой матрос, имел цель в жизни… Он жил для писарши… Он работал часто ей кое-какие безделицы… Если он не видал ее — ему было не весело… он чувствовал, что он один…
Привязанность его росла все больше и больше… Он первый раз любил женщину… Его впечатлительная натура слишком отдалась этому чувству.
Часто сиживали они вместе!.. И о чем только они разговору не находили!.. И каких только прозвищ друг другу не давали!.. И каких только планов не строили… И что за веселый был Кузьма… Что за счастливый…
Только терпеть не мог он Ивана Алексеича… Бывало встретит его, либо в канцелярии, либо на улице, так тошно станет.
И нередко допрашивал писаршу…
— А ты, Настя, его любишь?..
И нетерпеливо ждет ответа…
— Ах ты какой… право!.. Сказала, что нет… Нешто не видишь…
— То… то!.. А то, Настя, грех тебе будет… Ты видишь, как я…
— Отчего грех, — перебила писарша, — все-ж, как не говори, а он мне законный муж и я его почитать должна…
Кузьма на это ни слова не говорил… Только ему почему-то бывало очень больно это слушать… Он хмурился и куксился…
