Подчеркнув несколько раз слово «эксперимент», она закрывает блокнот и бросает его вместе с карандашом в ящик.

Под кроватью Эмори хранятся четырнадцать таких блокнотов, от корки до корки заполненных вопросами, на которые она так и не получила ответов. Она записывает их столько, сколько себя помнит. Некоторые вопросы зачеркнуты – на них она нашла ответы сама, но список неотвеченных растет с каждым днем. Это перечень ее невежества.

– Ты знаешь все, что тебе нужно знать для счастья, – повторяю я фразу, которая стала нашей мантрой.

– Но я несчастлива, – возражает она.

– Ты недовольна, – поправляю я. – Ты и понятия не имеешь, что такое несчастье. Я надеюсь, ты никогда этого не узнаешь.

Опустошая карманы своего платья, Эмори достает записку, которую Ниема оставила у нее на животе. Она уже хочет бросить ее в ящик к блокноту, когда замечает слабые оттиски на бумаге. Это слова, отпечатавшиеся с предыдущей страницы. А вдруг они из того письма, которое Ниема вчера поспешно спрятала в свой ящик?

Эмори щурится, поднимая клочок к яркому солнечному свету, который льется в окно, и пытаясь разобрать слова. Нет, ничего не видно.

Она вспоминает прием, о котором читала в одной из книг об убийствах, и осторожно заштриховывает листочек карандашом. Проступает рваная цепочка непонятных слов.

раз я не могу контролировать… лучше… удерживать… Аби хотела… не смогла убить…

Эмори сдувает излишки карандашной пыли, надеясь сделать слова понятнее, но они такие же загадочные, как все на этом острове. Не выудив из записки ничего больше, она сдается и кладет ее в ящик стола.

Достав из шкафа светло-желтое платье и нижнее белье, Эмори бросает взгляд на соломенную шляпу, висящую на гвозде: нет, утро еще ранее, можно пока обойтись без нее. Ей нравится, когда утреннее солнышко пригревает ей шею.

Она оглядывает пустую комнату. Раньше с ней жили здесь Джек и Клара, но Джек погиб, а ее дочь в прошлом году переехала к Хуэй. Ей хотелось готовиться к экзаменам, не отвлекаясь на мать, которая то и дело заглядывает ей через плечо, называя новую причину, по которой ей не стоит становиться ученицей Теи.

Эмори вдруг чувствует себя такой одинокой.

Она кладет руку на нетронутую подушку дочери, вспоминая, какой Клара была в детстве. В те времена, когда любовь была простой, они сочиняли друг другу сказки на ночь, перед комендантским часом. Тогда они еще ладили. Смерть Джека как будто оборвала связь между ними, и с тех пор они медленно дрейфуют в разные стороны.

– Как у нее дела? – спрашивает она.

– Она будет дома сегодня днем.

– Можешь передать ей, что я скучаю по ней?

– Конечно, – отвечаю я.

Эмори относит свою чистую одежду вниз, в старые душевые, самое жуткое помещение в общежитии. Кафель здесь зацементирован плесенью, из стен торчат огрызки водяных труб, душевые головки съела ржавчина.

Куском жасминового мыла, которое варит Келвин, Эмори торопливо смывает вчерашнюю грязь ведром холодной воды.

Моясь, она думает о Матисе, и слезы капают в мыльную пену.

Отжав воду с волос, она одевается и выходит во двор, где на столах уже стоят свежие фрукты, апельсиновый сок и корзины с горячим хлебом, только что вынутым из духовки. Миски с медом, джемом и творогом накрыты марлей от мух.

Рядом с купальней для птиц стоит тележка, на ней лежит мертвый Матис. Эмори так потрясена, увидев его, что у нее перехватывает дыхание, но больше никто не реагирует. Все смеются и болтают, проходя мимо покойника, и, даже не взглянув на него, усаживаются за столы.

Похороны Матиса прошли вчера, и сам он насладился ими так же, как все остальные. То, что лежит теперь на тележке, – это всего лишь плоть, которая создает беспорядок. В подвале старого лазарета есть печь, которую топят дровами. Как только огонь достаточно разгорится, труп Матиса отвезут туда и сожгут.

Рядом с тележкой стоит Сет. Его лицо мрачно, взгляд отсутствующий, как будто он погружен в воспоминания. Однако все эмоции исчезают, когда он видит Эмори.

– Ты был с ним? – тихо спрашивает она отца.

– Мы заснули за разговором, – говорит он, изо всех сил стараясь скрыть горе. – Я только что привез его.

– Ему бы это понравилось. – Эмори морщит лоб. – Ты видел кого-нибудь еще вчера вечером? Мне показалось, я видела кого-то у ворот. Кто-то хотел поговорить с Матисом.

– Я был внизу, у залива, – отвечает Сет. – Я слышал голос, но не видел, кому он принадлежал. Но о чем бы они ни говорили, это расстроило его.

– Деда мало что могло расстроить, – удивленно отвечает Эмори. – Ты не знаешь, о чем у них шла речь?

– Понятия не имею. – Сет теребит ремешок сандалии, вытряхивая застрявший камешек. Он отчаянно хочет, чтобы вопросы закончились.

– Это наверняка есть на его кристалле памяти, – говорит Эмори и подходит к тележке, чтобы взять кристалл с шеи Матиса, и тут обнаруживает, что его нет. – Где он, Аби?

– Шнурок развязался, – говорю я, – и его кристалл памяти упал в океан вчера ночью.

Глаза Эмори расширяются, а Сет отчаянно вскрикивает. Он был готов к смерти отца, но не к тому, что его полностью вычеркнут из мира.

Эмори нежно трогает Сета за плечо, но тот словно каменеет от ее прикосновения, и она отдергивает руку.

Ее лицо становится таким же напряженным, как и мысли.

– Дед что, заходил в воду вчера ночью? – спрашивает она.

– Какое это может иметь значение? – сердито спрашивает Сет.

– Ты когда-нибудь слышал, чтобы люди теряли свой кристалл? – огрызается Эмори в ответ. – Тебе не кажется странным, что шнурок, который он носил всю жизнь, ни с того ни с сего развязался именно вчера и уплыл в океан, а с ним и единственный способ узнать, с кем он говорил напоследок?

Сет смотрит на дочь злыми, воспаленными глазами.

– Ты никогда не остановишься, да? – недоверчиво говорит он. – Ты просто не умеешь останавливаться. Ты будешь долдонить свои вопросы, не глядя, ранят они кого-нибудь или нет.

– Есть что-то странное…

– Нет, – говорит он, грозя ей пальцем. – Матис просил меня быть терпеливым с тобой, но мой колодец сух. Я не могу больше.

– Папа…

– Нет, – повторяет он, отшатываясь от дочери. – Мой отец умер, а тебе не терпится попинать его тело, чтобы удовлетворить свое жалкое любопытство. С меня хватит, Эмори. Держись от меня подальше.

Взявшись за ручки тележки, он толкает ее к лазарету, оставив Эмори стоять в одиночестве.

Наша художница Магдалина собирает своего сына Шерко в школу. Пеплос оказывается ему великоват, и она решает подшить его прямо на мальчике, а тот извивается, стонет и ерзает. Он уже почти четыре минуты стоит неподвижно – целая вечность для мальчишки.

Магдалина сдерживает раздражение, что легко сделать, когда держишь в зубах кусочек ткани. Утро началось неудачно: она обнаружила грязные следы, ведущие к двери, – видимо, Шерко забыл вытереть сандалии, когда вернулся вечером, но не признался.

Не в первый раз Магдалина задается вопросом, правильно ли она сделала, став матерью.

Заявление на родительство может подать любой житель деревни. Для этого им нужно обратиться ко мне, а я оцениваю их темперамент и пригодность и на основании этого принимаю решение. Родительство – слишком серьезное дело, чтобы полагаться на лучшие намерения, поэтому большинство заявок я отклоняю, а удовлетворительные кандидаты проходят затем тщательное обучение. Обычно это вселяет в избранных чувство гордости и уверенность в том, что они справятся со своей задачей. Но сегодня утром Магдалине трудно поддерживать в себе эту уверенность.

– Мама, – спрашивает Шерко голосом, в котором чувствуется готовность выплеснуть новую порцию раздражения.

– Да, – отвечает она, осторожно проталкивая кончик иглы сквозь ткань.

– Почему ты выпрямила картины?

– Я не выпрямляла, – рассеянно отвечает она.

Стены комнаты увешаны ее полотнами. Все они разного размера и тематики, выполнены маслом, акварелью, карандашами или из кусочков ткани. Пожалуй, единственное, что в них есть общего, – это что они всегда висят криво. Магдалина винит в этом сочетание ненадежных стен, гнутых гвоздей и шаткой головки молотка.