– Почему ты должна быть… – Сет утыкается лбом в шершавый корпус лодки. Он добрый человек и потому не решается высказать свою мысль напрямую, однако его доброты не хватает на то, чтобы отказаться от намеков.

– Не такой, как все? – подсказывает ему Эмори.

Он горько машет рукой туда, откуда доносятся музыка и смех:

– Все счастливы, Эмори. Люди просто счастливы. Это не сложно. Мы все знаем, что у нас есть, и мы благодарны за это. Почему тебе так нужно сомневаться?

– А что у нас есть, папа? – спрашивает Эмори тихо. – Развалины деревни. И остров, который нам нельзя исследовать без разрешения.

– Это опасно! – машинально вставляет он.

– Тогда почему в школе нас не всех учат выживанию? Я люблю Ниему, но скажи мне честно, что ты думаешь о Тее и Гефесте? Разве они вносят такой большой вклад в развитие деревни, чтобы освобождать их от правил, которым обязаны следовать мы все? Разве справедливо, что они не умирают в шестьдесят, как мы? Почему они не выращивают овощи, чтобы добывать себе еду, не работают посменно на кухне, не помогают убирать…

– Они делятся знаниями!

Эмори отшатывается от его крика, как тьма от пламени свечи. Их спор бессмыслен, и она это знает. Отец никогда не усомнится в старейшинах сам и не поймет ее сомнений. И чем чаще она спорит с ним на эту тему, тем большее раздражение она у него вызывает. Видимо, оно вот-вот достигнет предела.

– Я возвращаюсь на поминки, – говорит она, сдаваясь. – Матису что-нибудь передать?

– Я говорил с ним сегодня утром, – отвечает Сет, наклоняясь за брошенным молотком.

Стемнело, в деревне звонит колокол, объявляя комендантский час, а это значит, что у жителей есть пятнадцать минут на отход ко сну. Почти все уже в общежитии, где чистят зубы и жгут лемонграсс, чтобы отпугнуть комаров. В окнах весело мигают огоньки свечей, рассеивая ночной мрак.

В каждой комнате общежития спят по несколько человек, иногда до восьми, на тех же железных койках, на которых спали солдаты, когда здание была казармой, только теперь матрасы набиты соломой, а подушки – перьями. Одеяла здесь не нужны. Даже зимой на острове жарко.

Во дворе для прогулок остались только дежурные жители деревни, они занимаются уборкой. Пока Шилпа гасит свечи на столах, Ребекка, Аббас, Йоханнес и Йовель расставляют вымытые тарелки на полках летней кухни.

Магдалина и другие родители зовут детей, которые спрятались под столом, а до этого минут двадцать бегали от взрослых из одного темного места в другое.

Беглецов выдает их хихиканье.

Когда Эмори входит в ворота, самые проворные из взрослых уже несут изловленных беглецов в постель. Конечно, у каждого ребенка есть родитель, но это скорее эмоциональное название, а не реальные отношения. Вообще-то, детей воспитывает деревня. Другого способа хорошо сделать эту работу не существует.

– Даже не знаю, кто из вас смешнее, – раздается голос в темноте.

Эмори оборачивается и видит Матиса: он сидит в темном углу на скамейке и макает кусок фокаччи в миску с подсоленным оливковым маслом. На шее у старика шнурок с красивым зеленым самоцветом.

Все жители деревни, которые умирают своей смертью в шестьдесят лет, сдают мне свои воспоминания. Пока они делают свои последние вдохи и выдохи, я каталогизирую все переживания, которые скопились у них за жизнь – включая те, которых они не помнят, – и сохраняю их на неопределенный срок в этих зеленых кристаллах, позволяя другим пережить их заново, когда те пожелают. К сожалению, жители деревни надевают камни памяти только на свои похороны, так что с кристаллами всегда связаны мрачноватые ассоциации.

Матиса дружески держит за руку Ниема. Ее голубые глаза красны от недавних слез.

– Ты, как всегда, начал с середины, – бросает Эмори, еще колючая после ссоры с отцом.

– Будь со мной поласковее сегодня, я же при смерти, – говорит он, отправляя в рот кусок хлеба.

Эмори всматривается в лицо деда в поисках намека на страх, который он должен испытывать, но он преспокойно жует, веселый, как обычно. «Так не честно», – эгоистично думает она. Он же здоров и силен. Будь он старейшиной – проснулся бы завтра как ни в чем не бывало.

Ей нужно еще время.

Ей нужно, чтобы дед продолжал оставаться центром ее жизни, каким был всегда; так же должно быть и дальше. Она хочет завтракать с ним по утрам, наблюдая, как его толстые пальцы неуклюже выбирают косточки из киви. Хочет слышать, как он хохочет на весь двор. Она хочет знать, почему ее дед, такой добрый, талантливый и сильный, должен умереть в шестьдесят лет, подчиняясь правилу, придуманному задолго до его рождения.

– Я вас оставлю, поговорите пока, – говорит Ниема, вставая и нежно кладя руку на плечо Матиса.

Она смотрит на него какое-то время, потом наклоняется, шепчет что-то ему на ухо, целует в щеку и уходит.

– Что она сказала? – спрашивает Эмори.

– Пять, пять, – отвечает он, жуя хлеб.

– Что это значит?

– Понятия не имею. – Он пожимает плечами. – Я годами слышу от нее это, всякий раз, когда мне грустно или я подавлен. Однажды я спросил ее, что это значит, а она сказала, что это карта будущего, но так ничего и не объяснила.

– А тебе разве не интересно? – раздраженно спрашивает Эмори.

– Интересно, конечно, но если бы она хотела объяснить это мне, то объяснила бы.

Вытирая с рук масло и крошки хлеба, Матис тяжело встает и берет Эмори под руку.

– Как прошла ссора с отцом? – спрашивает он, меняя тему. – Отвлекла тебя от грусти? Ты ведь за этим ходила к нему.

Эмори бросает взгляд на залив, на лужицу света от фонаря у моря и тихо улыбается, и не думая отрицать правоту деда.

– Ага, мне стало легче, – сознается она.

– Ему, наверное, тоже. Вы с ним похожи. Ты, как и он, бежишь навстречу тому, что тебя пугает, и прочь от того, что любишь, – озадаченно говорит он. – Знаешь, а я закончил скульптуру. Пойдем, посмотришь.

Они выходят в прогулочный двор, где всю последнюю неделю работал Матис. Там на цыпочках стоит каменная Эмори, в ее руках – каменное яблоко, как будто только что сорванное с ветки настоящей яблони над ней.

– Тебе нравится? – спрашивает Матис, когда Эмори кладет подбородок ему на плечо.

– Нет, – честно отвечает она.

– Почему?

Ему любопытно, но он не обижен. Искусство в деревне – не святыня. Это настоящая общественная деятельность, почти всегда шумная, иногда отдающая вульгарностью. Поэта, которые читает вслух свои стихи, могут прервать каким-нибудь дурацким вопросом, ансамбль прямо посреди песни меняет музыканта, если тот не справляется с ритмом. Если актеру случится забыть реплику, зрители подсказывают ему, иногда придумывая свои, посмешнее. Бывает даже, что зрители полностью берут на себя роль. Эмори видела, как по ходу действия переписывались целые акты.

– Потому что она ничего не видит, не задает вопросов и совершенно счастлива здесь, – отвечает Эмори на вопрос деда. – Я – единственный человек в деревне, на кого она совсем не похожа.

Матис фыркает, хлопая себя по ляжке.

– И ты единственная, от кого можно услышать такой ответ, – восторженно восклицает он.

Эмори смотрит на огоньки в окнах общежития, наблюдает за силуэтами внутри, как они расчесывают волосы, готовясь ко сну.

– Я люблю нашу деревню, правда люблю, – говорит она тихо. – Просто я… есть вещи, которых я не понимаю, а все делают вид, будто их нет или что они есть, но это нормально.

Ее мысли обращаются к детству, когда она впервые обнаружила, что старейшины не ложатся спать с началом комендантского часа. Даже ребенком она понимала, что это несправедливо, но почему-то никого больше это не волновало.

Я объяснила ей тогда, что жителям деревни требуется больше отдыха, чем старейшинам, но она не поверила мне. Ее сомнения окрепли, когда однажды утром она проснулась и нашла у себя в пятке занозу, которой не было там, когда она ложилась спать. Еще через две недели она обнаружила у себя на бедре свежую царапину, потом синяки на руке. Она так и не узнала, откуда они взялись.