Царь был особенно хмур. Ему это явно не нравилось, но у него не было доказательств нашего вмешательства. Старейшины клялись, что римляне помогают общинам и ведут себя достойно. Единство вождей постепенно разрушалось. Пока их сопротивление оставалось скрытым и незначительным, а влияние старейшин возрастало.
В общем, раскол в племенах наметился. Сарматы и так лишились части войск которых дали нам, а то что осталось у них оказалось разобщенным. Не все воины поддерживали вождей. Всегда есть обиженные, которых и обхаживали старейшины, стараясь привлечь на свою сторону хоть какой-то силовой блок.
Ну что же, с такими раскладами, даже если у нас, в худшем случае, ничего не получится, то все равно, мы накинули им таких пробелем, что теперь им точно не до набегов и участия в союзах против римлян. А главное, если что такое и наметится, то первые кто нам об этом доложит будут старейшины, которые уже очень сильно заинтересованны в римском присувствии. Иначе могут им задать вопросы, на которые будет очень неудобно отвечать.
Мы добивались своего: внедрение римского влияния через старейшин становилось всё более успешным. Этот подход ломал старую структуру власти варварских племён и подготавливал почву для дальнейшего латинизирования региона.
План в сарматских землях шёл отлично. В отличие от германцев, с которыми всё оказалось сложнее. Да, они уже ощутили мощь римского оружия в прошлые годы, но память у них, кажется, короткая. Кроме того, численность их воинов была куда большей, чем у сарматов.
Мы решили не отходить от сарматской легенды и отправились к ним с тем же мотивом — набор юношей в римскую армию. Тем более что они нам действительно были нужны. Старейшины германцев, в отличие от сарматов, не шли на контакт так легко, но знание их языка оказало значительную помощь. Я лично участвовал в переговорах.
Разговоры с ними обычно проходили примерно так:
— Вот вы, уважаемый старейшина, считаете полезным для племени все эти бесконечные войны? — начинал я. — Сколько славных воинов погибает, сколько вдов и сирот остаётся после каждого похода. Всё это тянет община, а не вождь. Вождь приходит с набега, и первыми одаривает своих ближников. Их семьи от войны богатеют. А те кто не участвовал?
— Да, тяжело приходится общине, после войны. Даже если успешная, - тянет задумчиво старейшина.
— А ведь войны эти бессмысленны. У вождей свои интересы. Для них община — лишь источник глупцов, которые мечтают о воинской славе, запасов, крова на зиму. Пока вы заботитесь о вдовах и сиротах, они отдыхают в медовом доме. А общиной занимаетесь вы, уважаемый.
— Верно, мы-то всё и тянем на себе, — старейшина гордо выпячивал грудь.
— Но разве вам это справедливо? — спрашивал я с показным удивлением. — Войны кормят лишь ближайших соратников вождя. А вам остаётся то, что он соизволит дать. А ежели поссорились с вождем?
— Да, не стоит ссориться с вождём, — нехотя признавал старейшина.
— Но как было бы славно жить по справедливости!
— Это как? — старейшина смотрел настороженно.
— В мире! — объяснял я. — Рим получает прибыль от торговли, а вы — от ремёсел, охоты, даров леса. Мы могли бы воевать вместе против других дерьмоедов, если станет скучно. А править в общине будете вы, уважаемый старейшина, а не вождь.
— Эк ты загнул! — усмехался старейшина. — Да как же я буду править, если вождь — сила? И воины его поддержат. С его руки кормятся.
— А если старейшины объединятся в свой тинг? Такой, что будет решать все дела племени? У нас в Риме он называется Сенат. Даже наш император советуется с ним. Именно Сенат и привел к благоденствию народ римлян.
— Да что толку от этого тинга? Чушь это! — сердито рыкал старейшина. — Вожди быстро успокоят тех, кто захочет их власть отнять.
— А вот поэтому поводу есть у меня соображения, была бы воля и решительность… — спокойно продолжал я.
И дальше старейшина попадал в ловушку собственной алчности, амбиций или обид. Мы намекали, что не со всеми старейшинами будем вести дела, и что именно он — избранный судьбой, с которым Рим хочет сотрудничать.
Племена, конечно, не были такими уж сплочёнными. Их единство проявлялось только перед внешней угрозой. Но когда угрозы нет, у каждого свой интерес. А мы сейчас это умело использовали.
С квадами закончили уже почти в конце июля. Остались наристы и маркоманы. Но теперь у нас был опыт и налаженные связи с некоторыми приграничными общинами, что обещало ускорить процесс. Опыт общения и вербовки уже есть, все должно пройти намного быстрее. И с помощью квадов, все пойдет бодрее.
Надо признать, что многочисленные переговоры и договоры утомляли не меньше, чем сама война. Но их результат был куда надёжнее. Мы прививали варварам римский порядок, а их старейшины становились нашими проводниками.
***
Уже в конце июля я отдыхал в палатке после изнурительных переговоров с маркоманами. В голову лезли мысли о том, что переговоры, возможно, требуют больше сил, чем сражения. А также думал над тем, можно ли быстрее закончить тут дела. Наконец, меня вырвал из размышлений Тит Декстер, появившись у входа.
— Аве, Цезарь! Император вызывает вас.
— Сальве, Тит. Это что-то срочное? — спросил я с усталостью в голосе. — Не поверишь, сил нет даже на лишние движения.
— Думаю, вам стоит пойти, — загадочно улыбнулся он и исчез за полотнищем.
Я вздохнул, натянул на свою тунику тогу с пурпурной каймой (toga praetexta) и вышел из палатки, прикрыв глаза от яркого солнца. День стоял чудесный: лёгкий ветерок шевелил пыль на тропах лагеря. Но этот день явно готовил что-то необычное.
До палатки отца было недалеко. Перед ней находилась просторная площадка, традиционно организованная для построений и выступлений. Но сейчас она была превращена в нечто большее. Лагерь украсили римскими штандартами, алтарь был украшен лавровыми венками, а у входа в преторию стояли легаты, генералы, старшие центурионы и другие офицеры.
Я шагнул внутрь и увидел отца, окружённого старшими командирами. Все были собраны в торжественной тишине. В руках у Марка Аврелия я заметил свёрнутую белоснежную ткань.
— Сальве, отец Август! — поклонился я.
Отец смотрел на меня с теплотой, в его глазах читались гордость и что-то большее — тревога, смешанная с заботой.
— Сальве, Люций, — произнёс он, и его голос прозвучал мягче, чем обычно. — Ты вырос, сын мой. Я похоронил семерых сыновей, которые не смогли дожить до совершеннолетия. Боги, видимо, решили, что один сын заменит всех. Ты доказал на деле, что достоин носить имя Антонинов.
Я почувствовал, как слова отца затронули всех присутствующих. Несколько человек опустили головы, словно размышляя о тяжести утрат.
— Сегодня мы здесь, чтобы засвидетельствовать твоё взросление, — продолжил Марк Аврелий. — Сними свою тогу и подойди к алтарю.
Я послушно снял свою toga praetexta и подошёл к алтарю, оставшись в простой тунике. Тогу для детства поднесли к пылающему на алтаре огню и сожгли. Я ощущал, как вместе с этим ритуалом уходит детство, символически растворяясь в языках пламени.
Отец подошёл ко мне с белоснежной тканью. Это была toga virilis, символ взросления и гражданской ответственности.
— Сегодня ты входишь в мир взрослых, — сказал он, разворачивая тогу. — Эта тога — не просто одежда. Это знак, что ты принимаешь на себя ответственность за добродетель, справедливость и порядок. Римский народ будет видеть в тебе пример, а твои поступки станут отражением Логоса, которому мы служим.
Он торжественно обернул меня в тогу поверх туники, следя за каждым движением, чтобы ткань легла идеально.
— Сегодня ты становишься полноценным гражданином Рима, Люций Аврелий Коммод Антонин. Ты взрослый, — громко объявил он.
— Ты взрослый! Ты достойный! — подхватили стоявшие вокруг.
Заложенные в ткань слова отца, торжественные голоса генералов, прохлада тоги на плечах — всё это произвело на меня сильное впечатление.
Теперь я стоял перед ними, облачённый в знак зрелости. Всё детство осталось позади. Моё сердце переполнялось волнением, но я понимал: отныне я не просто сын императора. Я стал взрослым римским гражданином, чьё слово начинает иметь вес.
