VII

Глубокой ночью, после бани, после застолья Николай лёг в постеленную тетей Шурой чистую постель. Закрыл глаза. Перед ним возникли бегущие за окном поезда деревни, поля, перелески… Засыпая, он продолжал помнить, что впереди у него лето, отпуск, что завтра, вернее, уже сегодня взойдет солнце, осветит родную землю, и он, наконец, увидится с ней лицом к лицу.

КОЛЕЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ

I

Николай подъезжает к реке по луговой дороге, еле заметной в густой траве, как старый заплывший шрам. По ней давно не ездили — она перетянута сверкающими гирляндами отяжелевшей от росы паутины, которую собирает колесо старенького «Иж-Юпитера».

Дорога исчезает окончательно, Николай с треском въезжает в прибрежные кусты, останавливается. В высокой траве остаётся след. На нем медленно распрямляются и укоризненно качают головками смятые колесом ромашки. След цивилизации.

Николай глушит мотор, и наступает тишина, которую он ждал целый год. Последние клубы выхлопа растворяются в листьях и траве. Он прислоняет мотоцикл к стволу талины, забирает рюкзак, удочки, выбирается из кустов. Высокий белоголовник сорит в подвороты болотных сапог маленькими белыми цветочками.

Николай выходит на берег. Над Улымом в блеске солнца и воды стоит летнее утро, солнце бьёт прямо в глаза. По узкой галечной косе в пламени сверкающей воды он идет навстречу солнцу, которым насквозь просвечены лопоухие кувшинки на обнажившихся отмелях и остатки тумана. Он бредёт по мелководью, стаи мальков убегают от его резиновых сапог.

Николай смотрит на тот берег. Близкий и таинственный, он нависает над ним стеной берёзового леса, словно иной мир. Это — Берёзовая гора. Она крута и дика, Улым у подножия тысячи лет охраняет подступы к ней. На утренних и вечерних зорях под горой кто-то бухает по воде хвостом — может, таймень, может, столетняя щука, может, сам Водяной. И кажется Николаю: всплыв со дна, замер он там у поверхности в прибрежном омутке, только косматая грива да борода колышутся среди водорослей, а зелёные стариковские глаза злобно смотрят из-под воды на человека, потревожившего покой реки. Трах по воде хвостом!.. И раздражённо мчится в глубину…

Поеживаясь на утреннем холодке, Николай раздевается, входит в реку. Вода тёплая. Там, откуда течёт Улым, тоже стоят жаркие дни, их тепло доносят до его кожи светлые улымские волны.

Он плывёт на тот берег. Его сносит течение, внезапно накрывает тень горы, и ему кажется, что он пересёк границу волшебного царства.

Наконец он — на той стороне, достает ногами дно. С крутого берега нависают кусты тальника, черёмухи, смородины с гроздьями уже бурых ягод, негромко поёт в ветвях подмытой талины напористое течение. Здесь даже в безветрие слышен слабый, но отчетливый шелест тысяч берез, будто несмолкающий шёпот самой горы.

Николай видит, как под напором течения безостановочно ныряет в воду ветка подмытой талины, словно кто-то, сидящий под водой, дёргает её вверх-вниз, вверх-вниз… Он — в сердце заколдованной страны, в царстве Берендея и Водяного Царя. Ему кажется, что молчаливые кусты нависшей над ним горы сейчас раздвинутся, и появится заросшая дремучим волосом морда лешего, а в воду быстро, пустив бесшумные круги, скользнёт с ветвей зеленоволосая русалка… И вдруг рядом за подмытой талиной раздается пушечный удар по воде, высоко над ветками взлетают брызги, и в ознобе ужаса, смешанного с восторгом, Николай успевает заметить метнувшуюся в глубину серебряную молнию…

II

Николай проснулся от крика петуха и сразу вспомнил, что у него отпуск, лето, что он уже третий день в родной деревне, и только что виденный сон, который часто снится ему долгой городской зимой, этим утром снова должен стать явью.

В дяди Костином доме ещё все спали, когда он вышел во двор. Восход только брезжил. Облупленные, как древние фрески, переводные девушки на бензобаке старенького Витькиного «Иж-Юпитера», который ночевал у забора под открытым небом, от утренней росы казались плачущими. Николай обтёр росу тряпкой, привязал на багажник рюкзак, вывел мотоцикл подальше за ворота, чтоб не будить спящий дом, завёл и поехал.

За деревней в окрестных полях ещё не видно было ни человека, ни тракторишки. Лицо земли лежало вокруг Николая, просторное, ещё наполовину спящее, и лишь его маленький одинокий мотоцикл волочил по нему облачко пыли, направляясь к тому краю, из-за которого всё сильнее нарастало золотое сияние. Там подкрадывалось к горизонту солнце.

Наконец, оно показалось над миром и зажгло далёкие колки, туманец над лугами, никелированный руль мотоцикла. Дорога стала огненно-чёрной.

Сначала на лугу возле деревни она была твёрдой и накатанной. Потом раздвоилась, одним рукавом свернула в лес, пятнышки деревенских крыш скрылись за деревьями. Трава по обочинам стала гуще. Пошли некошеные поляны, на которых лежали тени берёз и никем ещё не потревоженная тишина. Её разбивал стук мотора. Склонившиеся над колеями цветы саранок, задетые коленом Николая, недовольно кивали вслед мотоциклу.

Впереди поднялась сорока. Несколько раз она вспыхнула, как Жар-птица, в косых солнечных лучах над дорогой, и скрылась за деревьями, заполошным криком предупреждая лес о вторжении человека. Николай вдруг почувствовал, каким гремящим, воняющим бензином чудовищем он вламывается в это лесное утро, как рушатся вокруг, словно лёд под ледоколом, гармония и покой. Как катятся впереди поднятые им волны тревоги, и замирают от страха деревья, звери, насекомые… Ему захотелось быстрее приехать на место и заглушить мотор.

За лесом на почерневшем колу старого остожья сидел ястреб. Каждый год ранним летним утром он отдыхал на этом месте, следил за порядком своего царства и встречал Николая. Когда мотоцикл вынырнул из-за деревьев, ястреб снялся с места и полетел в раскинувшуюся впереди, в туманах и восходящем солнце, заколдованную страну.

Отсюда, с опушки, на которую падали тени последних бёрез, пологими волнами уходило вдаль росистое разнотравье с рассыпанными по нему точками колков, а на горизонте стояли синие улымские горы. Ни одна линия электропередач не обезображивала лицо земли. Николай остановился и долго смотрел, как, плавно махая крыльями, удалялся ястреб.

Ещё пара свёртков на покосы ответвилась от дороги, ещё сильнее сдавил её травяной океан, и две колеи стали совсем узкими в надвинувшемся мире природы. Ромашки, белоголовник, медвежьи пучки густой толпой обступали их, торжествующе высились над их оробевшими ручейками, точно так же, как в далёком городе громоздились над порубежьем травяного океана асфальт и бетон.

Наконец, показалась пойма. Знакомые увалы обрывались в заливные луга, полоской кустов у подножия горы виднелся вдали Улым, то тут, то там, как разбросанные драгоценности, вспыхивала вода прятавшихся в осоке озёр. По обессилевшей, уже чуть заметной колее цивилизации, оставляя, быть может, первый с начала лет след, Николай спустился вниз и поплыл в луговом море. Переднее крыло собирало росистые паутиновые гирлянды, смятые колесом ромашки медленно распрямлялись позади, укоризненно качали головками вслед…

Перед самой рекой колея окончательно исчезла в траве.

III

Николай с треском въехал в прибрежные кусты, заглушил мотор, и наступила тишина, которую он ждал целый год. В ней был шепот листьев, стрекотание кузнечиков, журчание воды в прибрежной коряге за кустами, где текла река.

Прихватив рюкзак, он вышел на берег и увидел Улым. Всё было на прежних местах: Берёзовая гора, скользящая у ее подножия в водоворотах и всплесках играющей рыбы вода. Птичьи голоса эхом отдавались над рекой… Николаю показалось, что он в прошлом и выходит на улымский берег то ли пять, то ли десять лет назад. Лишь сам Улым ни на секунду не прекращал движения в этом неподвластном времени царстве, и только глядя на него Николай осознавал, сколько воды утекло за год… Над рекой стояло утро, которое он видел во сне — било в глаза солнце, золотились остатки тумана, сверкала вода.