Отводя от лица тяжёлые шапки медвежьих пучек, окатывавшие холодной росой, оставляя в седой траве тёмный след, Николай двинулся к своей полянке. По причине почти полного бездорожья рыбаки здесь появлялись редко, и место это безраздельно принадлежало ему одному. Всё было его собственностью: кусты, вода, воздух и проплывающие высоко в небе белые облака. Маленькое феодальное владение со всем, что на нём росло, летало, бегало и ползало.

Вот и оно. С одной стороны открывался речной простор с Берёзовой горой. С другой — кусты и глубокий омут выходившей в Улым заглохшей протоки. С третьей до самых увалов на горизонте лежали луга в утренней дымке с озёрами, кустами и коростелями.

Николай опустил рюкзак в траву, достал жестяное ведёрко под рыбу, перевернул вверх дном, сел, закурил. Над обсыхающими от росы медовыми шапками белоголовника, в которых уже гудела первая пчела, поплыл дымок. Николай чувствовал, как сквозь брезентуху пригревает спину раннее солнце, ему не хотелось шевелиться. Впервые за много-много дней, может, за целый год, не нужно было никуда спешить. В кустах насвистывала невидимая птичка, под Берёзовой горой ударила хвостом рыба… Он поднял голову, увидел бездонное голубое небо и ему, как Фаусту, захотелось приказать: «Остановись, мгновенье!..».

Он докурил сигарету, затоптал окурок, а сам всё сидел, разомлевший от тишины и запаха трав. Наконец, стряхнув сладостное оцепенение, поднялся, подошёл к воде. Над гладью омута, отделённого от реки густыми кустами, сонно клонились старые талины и осока, летали, треща в ней крыльями, голубые стрекозы. На прежних местах из воды торчали прошлогодние рогатки от его удочек… Николай хотел смахнуть с травинки придремавшую стрекозу, но вдруг замер на месте. В прозрачной воде у берега, словно существо из другого мира, стоял лупоглазый щурёнок. Чуть шевелились только жабры и светлые плавнички, показывавшие, что это не коряжка, а живое существо. Оно глядело из-под воды, как маленький Водяной. «Сон сбывается», — подумал Николай. Неосторожно шевельнулся, и щурёнок исчез, оставив облачко мути…

На берегу тоже всё было на прежних местах: его старое кострище без признаков свежих головешек, прошлогодние колышки от палатки, о которые он запнулся в траве… Лишь один странный предмет, мелькнувший в ветвях черёмухи на краю полянки, привлёк внимание. В густой листве виднелся какой-то серый лоскут. И тут Николай узнал: на ветке, вылинявшая под дождями и снегами, затвердевшая, как железо, от грязи, висела его собственная, забытая в прошлом году хлопчатобумажная кепка. Он усмехнулся, потянул её за край. Прикипевшая к ветке, кепка не снималась, только ветка гнулась под рукой. Николай словно здоровался с деревом.

Эту черёмуху, как ястреба и других аборигенов заколдованной страны, он тоже знал лично. Каждый год она встречала его на прежнем месте, потому что была деревом и жила там, где родилась. Может быть, сейчас, чуть покачивая ветками с гроздьями ещё зелёных ягод, она узнала его, и её немая древесная душа тихо радовалась? А, может, она осуждала или жалела человека, имеющего крепкие ноги, быстрые мотоциклы и поезда, бестолково мечущегося по лицу земли? Как спросить у неё, у этих кустов и трав? Они молчат, загадочно молчат, точно знают какую-то тайну об этом мире… Николай подумал, что человек — та же черёмуха, только наказанная способностью отрываться от корней и гоняться за миражами.

IV

Разбирая рюкзак, настраивая свои старые, с подпалинами от костров, бамбуковые удочки, Николай смотрел, как поднималось солнце. Горела огнём река. Вспыхивал, точно искра, и гаснул в тени кустов летевший над водой зимородок. Языки маленького, чисто символического костра, разведённого для отпугивания и без того робких комариков, терялись и тускнели в блеске этого волшебного утра.

Николай набросал в омут прикормки, поплевал, как положено, на червей и закинул удочки. Поплавки начали медленное кружение в ленивом, таинственном круговороте улымской воды, словно зажили собственной жизнью, и одной жизнью с ними зажил Николай…

Медленно тонули, угасали в глубине хлебные крошки. Один поплавок дрогнул, дрогнуло истосковавшееся за зиму рыбацкое сердце Николая. Там в глубине кто-то неведомый и озорной начал заигрывать с насадкой, вмешался в сонную жизнь поплавка, встряхнул, повёл его в сторону. Николай потянул, радостно ощутив сопротивление на конце лески, и первая сорожка упала в траву…

Пока не ослабел клёв, время для Николая стояло на месте.

Когда оно снова пошло, солнце уже было высоко, пойманная рыба в ведёрке плавала вверх брюхом. Николай, наконец, оставил удочки на рогатках и, продолжая следить за поплавками, прилёг рядом в траву.

Тени кустов на воде стали короче, солнечные пятна — длиннее, высвеченные ими, иногда показывались в глубине тёмные рыбьи спины. Как призраки, они бесшумно появлялись из толщи зеленоватой воды и вновь исчезали в ней. Глядя на них, Николаю казалось, что он нескромно заглядывает в другую, потаённую, неземную жизнь… Над водой, над лугами стояла тишина, полная треска кузнечиков, только рядом в кустах всё насвистывала и насвистывала невидимая птичка.

Её монотонная песенка навевала дрёму. Странные мысли, как чудные сны, поплыли в голове Николая. Он вдруг подумал, что лежащая перед ним водная гладь может скрывать что угодно. Например, каких-нибудь таинственных существ, тех же русалок. Откуда людям знать, что плавает там, в глубине? Что они знают об этой воде, об этой стене кустов, кроме того, что в данной реке водятся такие- то породы рыб? Попробуй загляни во все эти протоки, омуты, во все эти подводные пространства!..

А ещё непонятно было Николаю: почему здесь, в глуши, он не испытывает одиночества? Плыло над головой облако, ползла по травинке божья коровка — и он уже чувствовал, что не один, что рядом идёт жизнь. Другая, бесконечно отличная от его человеческой жизни. И что эта невидимая, окружающая его, как воздух, жизнь — в траве, в кустах, в знакомой черёмушке — пристально, напряженно следит за каждым его шагом.

V

Клёв совсем ослабел, и поплавки, оставленные в покое обитателями омута, неподвижно висели над его глубинами. Висело над заколдованной страной солнце, как огромный поплавок таинственного небесного рыболова, и голубые стрекозы, словно эльфы, летали кругом. Николай тихо поднялся, боясь нарушить этот зачарованный покой. В тёплом воздухе от земли до неба стоял треск кузнечиков, голубели в дрожащем мареве луга. Низко и медленно пролетел над головой ястреб-дозорный, и тень его бесшумно скользнула по траве.

Словно принесённый крыльями ястреба, дохнул ветерок. Качнули головками тысячи трав и цветов, луга и кусты засеребрились, заходили волнами. Торжественно зашумела Берёзовая гора. Мир ожил, заколыхался, Николай почувствовал, что какие-то важные шестерни его сдвинулись с места. Обернулся. Из качающихся кустов на него глядело лицо, заросшее бородой по самые глаза.

Николай не испугался. Понял, что это сон.

Глаза на лице были выцветшие, печальные…

Треща ветками, из кустов вышел старик, похожий на пастуха, с нечёсаной седой бородой, в заскорузлом брезентовом дождевике и облепленной репьями шапке-ушанке. Словно не замечая Николая, он прошёл мимо него и наклонился в траву. Раздался шлепок, приглушённый визг, шорох убегающих шагов. Возле дальних кустов дрогнул белоголовник, и всё стихло.

Держась за поясницу, старик медленно распрямился. Глядя куда-то в сторону, он вдруг не то всхлипнул, не то крякнул и сказал, совсем как тётя Шура:

— Ну здрастуй, здрастуй. Я уж думал — нонче не приедешь.

— Здравствуй, отец. Ты откуда меня знаешь? — удивился Николай.

— Уж сколь годов знаю. Кажно лето сюда приезжашь.

— Ты наш, успенский?

— Я? Не. Я местной, улымской. Леший. Слыхал про нас?

— Слыхал, — признался Николай. — У тебя и рога есть?

— Есь. На, смотри, — дед снял шапку.

По бокам потной плешины сквозь жидкие седые волосы торчали рожки, как у телёнка.