IV

После обеда на лице земли появились изменения, заметные пока лишь искушённому взгляду. На одном из бегущих вдоль полотна телеграфных столбов Николай увидел силуэт ястребка. Через некоторое время — ещё один… Это уже были предвестники родных мест, страны бескрайних полей и берёзовых колков, где лицо земли, освобожденное от покрова лесов, открыто смотрит в лицо человека.

Приближалась встреча, которую Николай ждал особенно. Наконец, на горизонте в дрожащем мареве показались голубые горы.

Николай считал, что по-настоящему видеть землю можно только в горах. Во всем своём гигантизме, в размахе хребтов она, как стена, стоит перед глазами, и человек с ней — лицом к лицу. Лишь теперь лицо земли, по которому с самого утра шёл поезд, стало открываться во всей красоте…

Голубые горы пока бежали по краю земли, наискось к ходу поезда, не торопясь приблизиться и словно дразня Николая. Но он уже не мог оторвать от них глаз, и ему казалось, что поезд стоит на месте.

Наконец меж двумя уходящими в небо вершинами поезд вошел в седловину кряжа, словно в сторожевые ворота мимо застывших в карауле исполинов. И как только они встали рядом и крутыми зелёными боками задернули окна вагонов, на Николая точно упала невидимая сень его заколдованной страны.

Почти с самого неба, будто стража с крепостных стен, его приветствовали столпившиеся на вершинах берёзки. Одна не выдержала, побежала вниз ему навстречу, но на полпути остановилась посреди голого склона, не в силах сделать ни шагу больше, и только протягивала трепещущие ветки. Глядя на нее, Николай вспомнил, как в прошлые годы, когда вот так же приезжал в отпуск, покойная ныне мать всегда издали, из окошка или с лавочки за воротами, замечала его, идущего к дому с чемоданом в руках, спешила навстречу на непослушных старушечьих ногах, протягивая руки, теряя галошки в пыли деревенской улицы…

Крутой бок караульного исполина в высокой спутанной траве, в пестроте цветущей кислицы и ромашки, летел во всю высоту окна. Трава родных полей, родившаяся два месяца назад, была всё той же травой, что каждый год встречала Николая на этих склонах, что росла в полях его детства. Она, как Феникс, возрождалась из пепла земли и приветствовала его, постаревшего на год, по-прежнему молодой. Каждый раз, вставая в окнах поезда и кивая ему метёлками, она как будто говорила: «Вернулся? Вот и хорошо…».

Тонкая нитка поезда втянулась в седловину между сторожевыми пиками, и её благосклонно пропустили и берёзовая стража, и парящий в небе ястреб-дозорный.

V

Наконец огромный день склонился к вечеру. Там, где утром тянулись к поезду тени берёз, теперь тянулась к берёзовым колкам тень огромного поезда, и солнце бежало по макушкам деревьев уже с другой стороны вагона.

Николай прикидывал: дядя Костя уже должен был выехать на станцию. Представлял, как они обнимутся, как дядя Костя, несмотря на его протест, понесёт чемодан… А когда в стареньком «жигулёнке» они помчатся через поля, свет фар выхватит из темноты убегающего зайца…

Солнце опускалось за горизонт, будто шутник-великан, забавляясь, втягивал за верёвочку золотистый воздушный шар. Медленно остывало огромное лицо земли — асфальт дорог, крыши домов, стальные рельсы, по которым проносился поезд.

Первые огоньки зажглись в деревнях, но пока плохо вписывались в светлый ещё мир, который с ними и с выкатившейся серебристой луной стал похож на огромную чашу голубой воды. Николай курил в тамбуре у открытого окна, роняя в него, в голубую воду сумерек, искры сигареты. Стучали колеса… Всё ближе… Ближе…

Наконец вдали замигали огоньки родной станции…

Когда, попрощавшись с попутчиками, Николай выходил из вагона, в открытой двери тамбура висела первая звёздочка.

На родной станции, как и год назад, пахло смолёными шпалами и жареными пончиками из вокзального буфета. И Николаю показалось, что он никуда отсюда не уезжал.

Перекликались гудки электровозов, светились на путях сигнальные огни, спешил на поезд народ. Вдоль платформы вразнобой начали загораться фонари, словно торжественная иллюминация в честь его, Николая, приезда, и, как снежинки, закружились возле них ночные мотыльки.

Он стоял и смотрел, как в светлом ещё небе над чёрными ветками привокзального садика насмешник-великан отпустил, наконец, утомившийся день и медленно вводил за руку робкую июньскую ночь. Из этой прозрачной ночи на платформе появилась, завиднелась светлой рубашкой фигура. Она приближалась до боли знакомой косолапой походкой… Николай обнялся с дядькой…

Как всегда, дядя Костя отобрал и понёс чемодан. Как всегда, его «жигулёнок» стоял за вокзалом возле квасного ларька, и даже в потёмках виднелась знакомая вмятина на крыле, которую хозяин собирался выправить уже лет пять. Машину сторожила тётя Шура, жена дяди Кости, и, как всегда, Николай трижды расцеловался с ней…

— Чё ж это Катя-то с Любашкой не приехали! — сокрушалась тетя Шура. — Думала — повидаемся…

Когда машина тронулась, Николай обернулся, последний раз взглянул на свой еще стоявший на станции поезд, видневшийся за привокзальными тополями. И мысленно попрощался с ним, как с живым существом…

Промелькнули уснувшие улицы посёлка, свет редких фонарей сверкал в трещинах лобового стекла, как огненная паутина. С каждым годом трещин становилось всё больше, и Николай шутил, что когда-нибудь дядя Костя не увидит дорогу…

На лугу за последними огородами мерцал в молодой ночи костёр — пацаны жгли покрышку. Одинокий огонёк подмигивал Николаю, как бы говоря, что лицо земли никуда не исчезло, а лишь спряталось в темноте. Дядя Костя нажал на педаль газа, в днище весело застучали гравийные камешки, и машина помчалась среди полей, над которыми уже высыпали звёзды. Свежий ветер ударил в щель над приспущенным боковым стеклом. Он приносил запахи родных полей. Родину скрывала темнота, но она была рядом, вокруг, везде, касалась лица Николая своим дыханием.

Свет фар выхватил зайца на обочине, некоторое время он бежал перед ними, не догадываясь свернуть в поле. Дядя Костя весело поддавал газу, догоняя зверька, ругала его тетя Шура…

— Значит, оградку у отца-матери покрасили на Троицу, — рассказывал дядя Костя. — У отца памятник покосился, но пока не сильно. Ага… Витька тебя ждёт не дождётся — стайку помочь подправить, нижние венцы подгнили. Бредень уж на третий раз перечинил, на рыбалку с тобой собирается… Сейчас уже должен баню натопить, я сказал, чтоб так, примерно, к двенадцати…

Николай знал, что там, за ночными полями, в родной деревне готовилось застолье, маленький праздник…

VI

Машина остановилась у ворот, упёршись в них светом фар. На ярко, как днём, освещённых тесинках был виден каждый сучок. Дядя Костя не сигналил, сидел спокойно. Ворота распахнул, щурясь на фары, дяди Костин сын Витька — двоюродный брат Николая. Свет пробил глубину тёмного двора, и там зелёным огнем вспыхнули два глаза, загремела цепь Матроса. Дядя Костя медленно въехал во двор.

Николай вышел из машины. Его встречали высыпавшие из дома дед Иван, двоюродные братья с жёнами, стайка шалунов-племянников, чуявших городские гостинцы, а также наполнивший двор радостный лай Матроса. Пёс помнил его, прыгал и перебирал лапами от избытка чувств…

— Ну ладно, иди в избу, бери бельё — баня натопилась, — позвал дядя Костя, когда закончились объятья и поцелуи.

В тёмных сенях в полосе света, падавшей из полуоткрытой двери в комнаты, Николай узнал знакомые половики-дорожки на свежевымытом полу. Узнал запах сеней и всего дома. Ещё не успев войти, увидел стол посреди комнаты, на девственно чистой, поблескивающей клеёнке которого уже стояли гранёные русские стаканы…

Когда он шёл в баню, над тёмной крышей дяди Костиного дома уже в полную силу светила луна. В огороде спала картошка, белели чуть заметные клубы дыма над трубой бани. Знакомое дяди Костино хозяйство дышало и пошевеливалось кругом в темноте, и от этого острее представлялось, как завтра всё это станет видимым, заиграет под лучами солнца. Раскатится до самой речки широкий огород, раскинется за речкой луг, за лугом — лес…