А потом у-у-умпф! Я погружаюсь в мутное варево, где меня вертят и крутят цвета, звуки, прикосновения, переворо-о-о… ух как завертело-то! И отпустило. Все заняло буквально секунды. Я уже в новой душе? Меня куда-то несет со страшной силой, влечет, толкает. Вспыхивают обрывки сцен, мелькают чьи-то воспоминания — слишком краткие, чтобы разглядеть. Кто это? В чью душу меня принесло? Мелькают полустанки души, картинки иногда кажутся знакомыми, но исчезают слишком быстро, чтобы их осознать. И запах… чего-то привычного тут же сменяется отвратительным зловонием, но и оно улетает в никуда. Ой, а сейчас совсем странное ощущение — меня будто изо всех сил ты-ты-ты-трясет сначала крупно, потом все мельче, мельче и вдруг…
* * *
…Раннее утро, чуть рассвело. Мороз-то какой нынче, пар изо рта так и вьется, а мне нипочем, кровь горячая — я морозов не боюсь! Опять же, мама дала платок, он теплый. Тужурка, конечно, на рыбьем меху, но ничего, дойду. Грудь вот только вся перетянута, дышать трудновато. Да и молоко как бы не сцедить ненароком.
* * *
Грудь? Молоко?! Я что — женщина? Платок, тужурка — точно женщина. Ничего себе занесло меня! А еще как-то мне внутри чужого восприятия некомфортно, неуютно. Не то что возвращаться в маленького себя. Видимо, другой человек совсем иначе воспринимает окружающий мир.
* * *
А вот тюк с бельем, как на грех, сегодня тяжеленный, еле несу. Зима выдалась морозная и вьюжистая. Снег хрустит под валенками, зато калоши не нужны. Речка укрыта льдом. Спокойно ходят не только люди, но и возки лошадей. Стирки много, надо искать, где мужики пробили полынью, тащить туда тюк.
Ой, не заладилась у меня сегодня стирка. Как нарочно, вчера никто не выходил на реку, и самая удобная полынья у мостков крепко затянулась — воду никак не достать. Как нарочно, на берегу ни одной палки — ну хоть чем бы лед пробить… Обычно мальчишки играют, от них хоть что-то да остается, а тут — пусто.
Ну, что делать, вздыхаю и шагаю домой. Губы стянуло от мороза, но я их разминаю, шепчу себе по-военному «Ать-два, ать-два», так и идти веселей. Стужа-то какая у-ух, промерзла вся! Вот он и дом, соломенная крыша. В доме-то оно не сильно теплее, но мне хорошо: тут хотя бы ветра нет. Дров на всю зиму мало, приходится экономить. А где же моя Верочка? Вон она, спит, калачиком свернулась, как кошка, и мамки своей не чует. Спи-спи, дочка, мамке-то пока работать надобно.
* * *
Я пытаюсь хоть как-то сориентироваться. Новорожденная Верочка? Соломенная крыша? Так это что, выходит, бабушка Саша, только совсем молодая? А ее дом — это домик над Пральей? Только еще до всех переделок: без сарая, без крыльца, без крыши… Какой же он маленький! А Верочка-то, выходит, это… моя мама? Я попал в самое начало 1940 года. Значит, бабушке всего двадцать три.
* * *
Нашла кочергу. Вот и хорошо, будет чем лед долбать. Выхожу на улицу. Ой, мороз-мороз! А дома-то, оказывается, теплее было! Снова тащу огромный тюк белья, да еще и кочергу. Пальцы к ней примерзают, так дело не пойдет! Пристраиваю кочергу под мышку, перехватываю тюк поудобней и иду дальше. Работа у меня простая — отстирать. Как хошь. Хучь волоком, хучь щелоком. Дело-то нехитрое: кунай белье в ледяную воду да полощи, только вот щелок-то беречь надобно, его вечно не хватает, потому его жалко. А руки мои — не жалко. Немеют руки на морозе, а ты жмыхай да скребыхай, снова и снова — знай полощи — щелок-то не больно отстирывает. В прошлый раз вон приболела, так хозяйка нарочно велела все перестирывать. Ладони стерты до кровавых мозолей — а кому какое дело? Нанялась, так служи! Где еще работу найдешь? Пусть платят обидно мало, гроши, еле-еле свести концы с концами. Но иначе где же взять?
Э-э-эх, грехи наши тяжкие! Вот они мостки. Кладу белье. Беру кочергу и пытаюсь раздолбить лед в полынье, а он не поддается. Слишком крепок. Схожу с мостков прямо на лед, белье авось пока полежит, все одно вокруг нет никого. Стучу еще, ничего не получается, я начинаю злиться. Пробую со всей силы грохнуть проклятый лед. Ага, трещинка потянулась! Еще раз! Еще! Еще и… рухнула в воду с головой. И тут же — как нарочно! — на голову валится злосчастный тюк с бельем!
Ох, как обожгло-то, как огнем! Испугалась до жути. Сердце бьется бешено. Скорее вылезать! А не тут-то было. Я кричу, зову на помощь, а вокруг — никого. Все еще спят и выйдут нескоро. А одежда все тяжелее…
Я уже не чувствую онемевших рук, но все тяжелей и медленней еще пытаюсь бестолково уцепиться за край полыньи. Бесполезно. Лед скользит, края обламываются. Одежда тянет вниз. В голове беспомощно бьется одна мысль — не о себе, о дочке… Верочка моя. Одна ведь останется, горемыка.
Меня затапливает еще не вода, отчаяние, когда поняла, что уже не вылезу. Никто не поможет. Мягко, тяжелым кулем ухожу под воду. Вот теперь вода. Воздуха! Дышать! Хотя бы дышать! Нет сил. Сознание ускользает, тает. Мне уже не холодно. Мне никак. Лишь слегка приоткрыты веки.
Потусторонние? Нет, просто посторонние ощущения. Размазанный силуэт. Сильные руки. Вялые мысли. Кто? Как? Никого же не было? Что со мной делают? Куда тащат? Зачем? Я же утопла…
Прихожу в себя, а все тело сотрясает лютая дрожь. Нет, я не дома и не в больнице. Я лежу на снегу, на тропинке, ведущей к реке. Кое-как собираюсь с силами и ползу домой… Еле-еле протискиваюсь в дверь: вот как обледенела одежда — колом стояла. Дома Верочка проснулась и плачет, а я ничего не могу поделать — ни на ноги встать, ни снять ледяную одежду. Доползаю. До. Печки. И… теряю сознание.
* * *
Я-наблюдатель в полнейшем ужасе! И что мне теперь делать внутри этого холодеющего тела? Как так?! Она не могла умереть! Я же знал ее гораздо позже — живую! Или я все понял неправильно? Ведь имен никаких не называли. Вдруг это еще кто-то, просто их дочерей зовут одинаково? Нет, не должно такого быть! Я буквально по крохам собираю все, что мама рассказывала мне о своей маме, о бабушке Саше.
Ладно, об этом я подумаю позже, сейчас надо выбираться. Я не хочу пережить смерть, даже если она не совсем настоящая. Зоя! Забери меня отсюда! Так, спокойно, у меня же есть «стоп-кран». Пальцами по стеклу, ага, высокий свист, осталось…
Стоп! Что я делаю? Я в панике замираю. Куда меня вынесет стоп-кран из чужой души? Никто не знает, а экспериментировать сейчас совсем не к месту. Как же выбраться из этого ужаса? Я в полной темноте — ведь глаза у нее закрыты. Слышен только горький плач ребенка — моей мамы… Он все тише, все дальше… Меня охватывает отчаяние.
Тьма уступает место серости, плач тает где-то вдалеке, растворяется запах промороженного помещения и керосина. Я куда-то двигаюсь, причем все быстрей и быстрей. Молниями вспыхивают отголоски сцен. Неужели Зоя решила меня дотащить до космоса? Ай, молодец! Ну все, я в надежных хрупких руках, не терпящих прикосновений. Остается только ждать. И надеяться…
* * *
…отчаянно колотилось сердце, но явь уже поборола видения. Торик прохрипел: «Мы молодцы. Все получилось!», а она не знала, что и думать. Просто стояла, бледная и растерянная, и смотрела на него с ужасом. Ладно, погружение удалось, хоть и на грани катастрофы, да, он вернулся. Но так нельзя! Она пока не знает подробностей, но понятно же, что, если эксперименты будут так тяжело восприниматься путником, ни о каком продолжении исследований не может быть и речи. А если бы он сейчас умер в погружении? Запросто — сердце бы не выдержало или инсульт случился. И к чему тогда все их успехи? Так нельзя. Это надо прекратить. И чем раньше, тем лучше.
В комнату заглянула встревоженная Вика:
— Как он, очухался?
— Да вроде, — Зоя нервно повела плечом и нервно прикусила кончик пальца, даже не заметив этого. — Тебе помочь с ужином?
— Нет, сама сделаю, лучше побудь с ним.
