Помывшись и переодевшись в штатский костюм, который я захватил с собой, я вышел на улицу и сел в ближайшую «подземку», взяв билет до площади Пикадилли.

Я не знаю более легкого, быстрого и более удобного пути сообщения, чем лондонские подземные железные дороги. Поезда в различных направлениях идут почти беспрерывно, но так как разные линии проходят на разной глубине и каждая линия описывает смыкающийся круг, то столкновение невозможно. Несмотря на большую глубину, на которую вы спускаетесь в громадном лифте, подымающем сразу более ста человек, или по лестнице с подвижными, бегущими вниз ступенями, воздух в подземных галереях безукоризненно свеж. Он не только хорошо вентилируется, но искусственно насыщается озоном. Конец в несколько миль стоит один пенс (4 копейки), и вы пролетаете этот конец в пять-шесть минут. Вагончики электрических поездов «подземки» комфортабельны, покойны и содержатся с педантической чистотой. Масса мелочей предусмотрена в этих поездах; так, например, поезд не может стронуться с места, если хоть одна вагонная дверь не затворена.

Через несколько минут я вышел на станции Пикадилли.

Пикадилли — громадная площадь с каким-то не то памятником, не то фонтаном посредине, в которую втекает несколько лучших улиц центрального Лондона: Ридженд, Шафтсбори, Ковентри, Хаймаркет и Пикадилли. Это самое людное место вечернего Лондона. Здесь сосредоточены лучшие магазины, рестораны, театры, кондитерские. Море электрического света — внизу от дуговых уличных фонарей и громадных витрин магазинов, вверху от бесчисленных реклам.

Эти рекламы поразительны. Большинство из них движется. Тут и кошка, ловящая мышь, и женщина, работающая на пишущей машинке, и качающийся на волнах пароход, и льющееся из бутылки в бокал шампанское, и танцующая балерина, и неизменные пиво и портер Басса, мыло Пирса и трубки Бриар.

На станции «Пикадилли» из поезда, как всегда в это время, вышли почти все пассажиры. Громадный круглый лифт поднял нас наверх, и мы направились к выходу.

Но что это? Площадь Пикадилли темна! Ни одной светящейся рекламы… Магазинные окна освещены маленькими дежурными лампочками… Уличные фонари не горят…

Забастовка углекопов была в разгаре, и… Лондон экономил на электричестве!

Однако по площади и по прилегающим к ней улицам густо валила обычная пестрая, многоязычная толпа.

Я направился в большой ресторан Трокадеро, в котором не раз обедал и ужинал, когда мне пришлось прожить пять месяцев в Лондоне в 1923 году. Ресторан был все тот же. Он был так же набит международной толпой и гудел, как пчелиный улей. Прекрасный оркестр играл на эстраде, которая теперь была превращена в открытую сцену. Но свету было поменьше — не горели большие средние люстры. Громадный общий зал грильрума освещался стенными бра и лампочками под цветными шелковыми абажурами на столах. На сцене шла прелестная маленькая вещица — «Эволюция танца и костюма за последние сто лет».

Но я мало смотрел на сцену. Плотно поужинав и выпив бутылку холодного горьковатого «Басса», я вернулся в гостиницу, разделся и, отложив ванну до утра, лег в громадную, необычайно мягкую постель и заснул, кажется, раньше, чем закрыл как следует глаза.

Деловой день Лондона начинается в девять часов для клерков и в десять для менеджеров (управляющих и старших служащих). К этому времени я был уже в Аркосе^[76].

Телеграммы о приходе «Товарища», с кратким изложением обстоятельств плавания и потребностей корабля, полетели в разные учреждения Москвы и Архангельскую контору Совторгфлота. Тут же я получил целый чемодан писем и газет для экипажа. По междугородному телефону сговорились с английской фирмой «Вайнрайт и К°» в Саутгемптоне о принятии агентуры по «Товарищу».

В Аркосе, а затем в Торгпредстве я встретил кое-кого из старых друзей по работе 1923 года.

Побывав в тот же день в Полпредстве, я с пятичасовым поездом выехал обратно в Саутгемптон, а оттуда на автомобиле в Нетлей.

В восемь часов вечера я был уже снова на палубе «Товарища».

Письма я успел рассортировать еще в поезде. Они были немедленно розданы. Это большая радость, и понять ее не теоретически, не умом, а всем своим существом могут только моряки да путешественники.

Наши ребята уже успели побывать на берегу в Нетлей и в Саутгемптоне, и по судну ходило несколько анекдотов. Один из них был очень характерен: шестеро наших матросов зашли в пивную. Ни один из них не говорил по-английски. Но разве нужно знать язык, чтобы спросить кружку пива? Они скромно уселись за маленький столик и весело беседовали, выпивая кружку за кружкой. Граммофон играл фокстроты и шотландские песенки. Но вот, в одиннадцать часов граммофон заиграл что-то торжественное, и все гости в пивной приподнялись со своих мест. Наши не обратили на это внимания. Тогда к их столику подошел, по выражению одного из участников, какой-то зловредный старичок и с бешенством начал срывать с них фуражки. Воспротивившегося такому неожиданному самоуправству помора Кирюшу Волокитинова расхорохорившийся старичок ударил по лицу… Посмотрел на него Кирюша, плюнул и мирно сказал товарищам:

— Пойдем, ребята, отсюда. Дал бы я этому гнусу раза, да ведь пришибешь невзначай, скандал будет. А капитан как наказывал, чтобы с иностранцами не зачепаться и чтобы никакого скандалу не было…

И все шестеро, не ответив на оскорбление и только смерив плюгавого старичка презрительным взглядом с головы до ног, молча вышли из пивной. Впрочем, они вышли не одни, — пивная закрывалась, и на последней пластинке, которую поставил верноподданный кабатчик, был английский национальный гимн: «Боже, спаси короля».

Рано утром меня разбудил пароходный свисток, раздавшийся около самого борта. Я выскочил на палубу. Мимо нас медленно проходил большой тяжело груженный пароход под испанским флагом. Пароход назывался «Абоди-Менди». Он привез полный груз каменного угля из Америки. Это было знаменательно — Англия была без угля.

«Товарищ» пришел на рейд Нетлей вечером, и я тогда сейчас же уехал в Лондон. Вернулся на другой день тоже вечером и только теперь в первый раз имел возможность подробно разглядеть стоявшие около нас суда. Это был целый флот старых почтово-пассажирских пароходов разных компаний. Их легко можно было различить по окраске. Когда-то это были блестящие пассажирские суда. На них разъезжали богатые пассажиры из конца в конец света. Их многочисленные каюты и салоны наполнялись по вечерам дамами в бальных туалетах и мужчинами во фраках и смокингах. Гремела музыка. Ими командовали известные, с безукоризненной морской репутацией капитаны. Теперь эти суда состарились, вышли из моды, и, некрашеные, полуоблезшие, заржавевшие, под наблюдением дряхлых сторожей из морских инвалидов, — стоят в резерве. Время от времени, некоторые из них кое-как приводятся в порядок, слегка ремонтируются, слегка красятся и употребляются для перевозки сменных отрядов войск между многочисленными английскими колониями.

После обычной утренней приборки и завтрака, команда и ученики «Товарища» занялись подготовительными работами к предстоявшему ремонту. Из парусной кладовой были вытащены все запасные паруса «Товарища». Это была нелегкая работа. Парусинные колбасы, длиной от 25 до 15 метров и весом от 20 до 10 пудов каждая, раскатывались на палубе, превращаясь в целые поля, тщательно просматривались, перетирались руками и сортировались: одни — в капитальный ремонт в береговых мастерских, другие — в починку собственными средствами, третьи — в брак, частью для судовых надобностей, частью для продажи старьевщикам. Годные еще для употребления паруса растягивались между мачтами для просушки.

Кают-компания превратилась не то в канцелярию, не то в техническую контору. Два помощника, два преподавателя, доктор и четыре ученика скрипели перьями и заполняли на разные образцы разграфленную бумагу «требованиями», «ведомостями», «выписками», «справками» и всевозможными отчетами.