Рано утром 21 июня поезд подходил к Мурманску. Еще за полчаса до станции слева блеснула стальная лента Кольского залива.

Мы стали глядеть в окна и скоро увидели далекий, казавшийся игрушечным, четырехмачтовый корабль.

Еще четверть часа, и мы в Мурманске.

Маленький, грязный, немощеный городок с неправильно разбросанными, почти исключительно одноэтажными домиками. Голо, холодно, неприветливо. Моросит мелкий дождь…

На станции меня встретил четвертый помощник Михаил Михайлович Черепенников и два матроса в дождевиках и больших сапогах. Привезли и мне запасный дождевик и зюйдвестку, но у меня были свои, у Андрюши было драповое пальто.

Пошли, чавкая ногами по глинистой грязи, к берегу, где ждала шлюпка. Весь комсостав «Товарища», за исключением четвертого помощника, был новый и производил прекрасное впечатление. Из четырех помощников и двух преподавателей пятеро командовали самостоятельно судами и четверо плавали раньше на парусниках.

На другой день, 22 июня 1926 года, я официально принял под команду «Товарищ», а 23-го капитан Т., очень довольный тем, что так быстро развязался с «Товарищем», съехал на берег.

За сутки я осмотрел корабль, а по сдаточным ведомостям ознакомился с его инвентарем и снабжением.

Я могу сказать одно, что трагикомический заход «Товарища» в Мурманск на пути из Южной Швеции в Аргентину следует рассматривать как громадное, исключительное счастье для корабля и его экипажа. Не случись этого, проскочи «Товарищ» каким-нибудь чудом в Атлантический океан в суровые январские погоды, он никогда никуда не дошел бы и никто ничего и никогда не узнал бы о его судьбе, так как на этом «учебном корабле» не было даже радиоустановки. В случае гибели, он никого не мог бы позвать к себе на помощь. А его спасательные шлюпки были в таком состоянии, что не только не могли никого спасти, но едва ли могли быть спущены на воду.

Ассортимент провизии, взятой на полгода тропического плавания, готовил экипажу неминуемую цингу. Пресной воды безусловно не хватило бы; медицинские средства были жалки и недостаточны; лазарет на 2 койки вместе с амбулаторией и аптекой был грязен, запущен и помещался в полутемной каюте 2½×2 метра. Помещения учеников и команды были грязны, антисанитарны и не удовлетворяли даже самым примитивным гигиеническим требованиям.

Трудно было рискнуть идти с таким судном до Англии, а идти в таком виде в Южную Америку, конечно, нечего было и думать.

Хорошо еще, что в Мурманске догадались поднять на вторую палубу 300 тонн камня из нижнего трюма, что должно было значительно поднять центр тяжести и уменьшить ужасную стремительность качки корабля. Без этой операции я не рискнул бы начать плавание даже до Англии.

Как только капитан Т. оставил судно, я приказал старшему помощнику Эрнесту Ивановичу Фрейману выстроить на палубе во фронт весь экипаж и доложить мне, когда все люди будут во фронте.

Не прошло пяти минут, как старший помощник доложил мне:

— Экипаж во фронте.

Я вышел, поздоровался, обошел фронт, пристально осмотрел всех, и во всех глазах я прочел одно искреннее, ярко светившееся желание: «скорей в море, скорей за дело, скорей к новой, живой работе, направляемой твердой и опытной рукой».

Я сказал короткую речь, в которой описал состояние нашего корабля, все трудности предстоящего похода, план работ, перечислил наши задачи рабоче-служебные, учебные и политические и окончил свою речь заявлением, что успешно выполнить все эти задачи мы сможем только общими силами, упорным, сознательным коллективным трудом. Не позже как через неделю я обещал выйти в море.

— А теперь, товарищи по «Товарищу», — заключил я, — займемся приведением нашего корабля в возможно опрятный и достойный учебного судна вид…

— Повахтенно к своим мачтам!..

— На брасы и топенанты, рангоут править, бегучий такелаж обтянуть!..

Весело и радостно бросились люди к снастям.

Помощники стали у своих мачт, а я поднялся на мостик.

Когда реи были выправлены к все болтающиеся снасти обтянуты, я скомандовал:

— К левым вантам! Пошел по вантам, через салинги и вниз на палубу! Бегом!

Быстро, наперебой ученики и матросы бросились к вантам и побежали вверх, молодо отталкиваясь ногами от пружинящих стальных выбленок.

Новая жизнь на «Товарище» началась.

Съемка с якоря была назначена на 29 июня. Я сказал здесь «съемка с якоря» — по старой морской привычке. Следовало бы сказать «съемка с бочки», так как якоря «Товарища» были уже подняты и закреплены по-походному и корабль стоял, пришвартовавшись толстыми проволочными тросами к одной из причальных портовых бочек.

С раннего утра на судно приехали портовые и таможенные власти, представители Бюро Регистра и ОГПУ.

Проверка корабельных документов и персональных документов членов экипажа, осмотр судовых помещений, санитарного состояния команды и прочие формальности затянулись до двух часов дня. Наконец все было кончено как с формальной, так и с технической стороны, и к борту «Товарища» подошли большой ледокол «Номер шестой», который должен был выбуксировать нас за Нордкап, и портовый пароход «Феликс Дзержинский», назначенный в помощь «Шестому» для того, чтобы разворачивать нас в гавани.

Тяжелый буксир из стальной проволоки подан был с носа «Товарища» на корму ледокола. Второй, более легкий, с кормы корабля на корму «Дзержинского».

Несмотря на работу двух пароходов, из которых один тянул нос корабля вправо, а другой корму влево, понадобилось больше четверти часа, чтобы развернуть и направить носом к выходу из порта тяжело груженный океанский парусник. Но вот «Товарищ» лег наконец на свой курс, кормовой буксир был отдан, и «Дзержинский» направился к берегу. Ледокол прибавил ходу, и «Товарищ» поплыл мимо Мурманска, направляясь к выходу в океан.

Долго шли узкой и длинной Кольской губой.

Когда отошли миль сорок от Мурманска, испробовали поставленную на «Товарищ» маленькую радиостанцию. Все оказалось исправно, и мы послали по нашему радио официальное извещение о нашем отплытии и привет родным и друзьям, с которыми расставались на долгие, долгие месяцы.

Если в это время года на севере не царил вечный день, то я бы сказал: «к ночи» вышли в океан. Но ночи не было. Холодное, мало греющее, но неустанно сияющее солнце не заходило за горизонт. Спустившись к самому краю, оно тянулось некоторое время вдоль горизонта пологой дугой и вновь начинало подыматься, а после полудня начинало спускаться для того, чтобы опять, не дойдя до горизонта, начать подыматься.

Океан встретил нас неприветливо. Свежий северо-западный ветер гнал высокую встречную волну, и ледокол «Шестой», то взлетая вверх в облака пены, то зарываясь носом в серо-синей холодной воде, неистово качался. «Товарищ» всплывал на волну свободно, не принимая на себя воды и чуть переваливаясь с боку на бок.

С каждым часом ветер свежел, и, несмотря на то что реи «Товарища» были побрасоплены, то есть повернуты насколько возможно круто для уменьшения сопротивления ветру, ход все уменьшался и уменьшался.

На третьи сутки наш ход уменьшился до двух узлов, и явилось опасение, что если ледокол проработает при этих условиях еще пару суток, то ему может не хватить угля для возвращения в Мурманск. Поэтому я решил огибать Нордкап под парусами. Сигналами я переговорил с ледоколом и попросил его, вместо того чтоб идти вдоль берега, оттащить нас подальше от берега в открытое море.

Отдан буксир, и освобожденный ледокол, сделав большой круг, подошел под корму «Товарища», чтобы принять от него последние письма. Он бешено качался и нырял на крупной океанской волне.

Три коротких гудка ледокола, троекратное «ура!» его и нашей команды, приспущенные и вновь медленно поднявшиеся флаги, быстрый обмен сигналами с пожеланиями счастливого пути, и «Товарищ» — один, на просторе грозного, неприветливого Северного Ледовитого океана…