Для остальных было организовано что-то вроде вечеринки – Зак назвал это так. Ежедневную порцию увеличили, достали запасы алкоголя, в тюремном дворе накрыли столы и даже пожертвовали топливом в генераторе для подключения стереосистемы. Томасин была по-настоящему впечатлена, услышав звуки музыки. Музыка была чем-то из далекого прошлого, когда они с отцом на его фуре колесили по стране, неустанно слушая радио. Со временем воспоминания выцвели – девушка не помнила ничего конкретного, кроме того, что ей всегда нравилось слушать музыку и дремать, глядя, как за окном сменяются леса, поля и пустыни.

Она немного посидела со всеми с краю одного из столов, слушая музыку и наслаждаясь пиршеством, но быстро заскучала. От виски, что ей плеснули в пластиковый стаканчик, у Томасин с непривычки разболелась голова, и она торопилась вернуться в свою комнату. Она чувствовала себя неуютно среди большого скопления людей и вздрагивала от громких звуков, голосов и смеха. Пусть тюрьма и была обнесена высоким забором, в любой момент могли нагрянуть мертвецы, привлеченные оживлением праздника. Томасин вообще сомневалась в том, что это событие было хорошей идеей, хотя ей и хотелось положиться на Малкольма, который точно знает, что делает. Люди… уставали от бесконечной рутины, они нуждались в настоящем веселье, пусть и раз в год.

Томасин заперлась в комнате, чтобы посидеть над учебником, одолженным в скудной библиотеке образовательного кружка. Девушка читала неуверенно, с запинками, но прикладывала массу усилий, оттачивая навык. Ей хотелось восполнить пробелы в общем образовании, ведь над ней смеялись не только из-за ужасных манер, сплетен и небылиц. Она не знала элементарных вещей, терялась, слушая чужие разговоры, а втягиваясь в беседу сама, постоянно переспрашивала о значении слов, которые для других были очевидны. Лес остался за стеной, и Томасин не могла спрятаться в нем от этих трудностей. Она признала, что для выживания среди людей ей понадобятся и другие умения, которыми ее не потрудился снабдить отец.

Она заснула над книгой и провалялась в постели до самого вечера, пропустив обед и ужин. За окном стемнело – музыка стихла, как и голоса во дворе. Ночью во дворе тюрьмы было безлюдно – обитатели общины разбредались по корпусам, кроме тех, кто заступал на ночное дежурство по охране стены. Томасин сходила в столовую, справиться о позднем ужине, но двери уже оказались закрыты. Проклиная себя за безалаберность, она вернулась в комнату голодной. Урчащий желудок мешал уснуть.

Она сидела над учебником до самого утра, пока не услышала шум снаружи. Лязг ворот, шорох шин и гул автомобильных двигателей растерзали предрассветную тишину и вселили в девушку тревожное ожидание беды. Томасин забралась на стол, чтобы выглянуть в окно, и увидела лишь размытые фигуры, движущиеся по двору в сером утреннем сумраке.

«Волчья охота» закончилась. Но что же там было? И все ли вернулись?

Томасин решила, что раз уж она все равно не спит, то может утолить свое любопытство. Она накинула теплую кофту и тихонько приоткрыла дверь, выбираясь в длинный коридор с бесконечным рядом камер-комнат. Утопленный во тьме, без аварийной подсветки, он был жутким и неуютным, страшнее, чем любая лесная чаща.

По металлическому полу гулко раздавались шаги. Томасин инстинктивно вжалась в стену, баюкая в руках свой любимый отцовский нож. Она напрягла все органы чувств, оценивая обстановку, пытаясь понять, – угрожает ли ей опасность, или она позволила ускользающим ночным теням беспричинно нагнать на себя страху. Мертвецы… ведь ходят иначе – шаркая, подволакивая непослушные конечности, а тот, кто приближался к ней по лестнице, ступал иначе – мерно и четко.

– Почему не спишь?

Томасин облегченно выдохнула. Малкольм. Он вернулся с этой их странной увеселительной прогулки, что хорошо само по себе, ведь за стеной мир, полный опасностей, и любая вылазка туда могла закончиться трагически. Девушка искренне обрадовалась его появлению. Она не готова была признать, но, по правде, она беспокоилась – потому и убивала время за чтением, не способная сомкнуть глаз, и не могла найти себе места. Участники «Гонки» отсутствовали почти сутки. Они покинули лагерь утром прошлого дня.

– Я просто… – начала она, но запнулась, стоило ей отодрать взгляд от пола. В этот раз ее вниманием завладел вовсе не шрам, начерченный ее рукой, а бейсбольная бита, которую Малкольм держал заброшенной на плечо, как после удачного матча. Бейсбольная бита, плотным рядом обмотанная колючей проволокой. С нее капала кровь. Она стекала по кожаной куртке мужчины и собиралась в лужицу у его армейских ботинок.

Вопрос «чья это кровь» утратил всяческий смысл в изменившемся мире. Чья-то. Смерть ходила кругами вокруг немногочисленных уцелевших и стала частью их каждодневной рутины.

– Как все прошло? – вместо этого спросила Томасин, поразившись тому, как буднично звучит ее голос. Кровь и кровь. Жуткая бита в шипах, как розовый стебель. Совершенно ошалевший, безумный вид человека, прежде производившего на нее впечатление здравомыслящего и адекватного. Три вещи, которые она предпочла бы не замечать, но заметила, будучи чуткой к деталям. Звуки. Запахи… Пахло смертью, порохом и алкоголем.

– Отлично, – бросил Малкольм и скрылся за дверью своей комнаты.

Наутро Томасин узнала, что с «Волчьей гонки» вернулись с богатой добычей и кучей трофеев, да только не всем составом. Кто-то вычеркнул имя охотника, погубившего товарища, из общего списка.

Летом лес чудесным образом преображался, и Томасин, привыкшая сливаться с ним, чувствовала влияние этих перемен и на себе. Воздух был плотным от ароматов цветения. Птицы беззаботно пели в изумрудной листве, простреленной лучами солнца, сквозящими через высокие кроны. В таких идиллических декорациях легко забывались отягощающие обстоятельства извне. Вечнозеленые стены отделяли девушку от рухнувшего мира. От ее тревог и сомнений. Потому она и любила лес всей душой. Ей все еще было куда комфортнее здесь, чем среди людей в очередном временно обретенном доме.

Отец учил ее выживать и заботиться лишь о сегодняшнем дне, ведь завтрашний попросту может не наступить. Томасин корила себя за любопытство, которое шло вразрез с бесценными заветами пропавшего родителя. Лагерь устраивал ее во всех смыслах, а желание докопаться до истины и разобраться с загадочной «Волчьей гонкой» грозило ее благополучию в безопасных стенах тюрьмы. Она мало что смыслила в хитросплетениях человеческих взаимоотношений и устройстве социума, но интуиция подсказывала ей: никто не любит тех, кто сует свой нос в чужие дела. Все рациональные доводы были бессильны. «Волчья гонка» плотно обосновалась в ее мыслях.

Знала она также, что бессмысленно спрашивать о чем-то самого Малкольма. Риск потерять расположение лидера был слишком велик. Большую часть охоты Томасин молчала, погруженная в свои мысли, успешно делая вид, что, как обычно, просто чутко вслушивается, пытаясь предвосхитить появление неизвестной угрозы или не прощелкать близкую добычу. Она чувствовала его взгляд спиной. Ей казалось, что он ждет от нее определенных вопросов, но она не собиралась оправдывать этих ожиданий. Если она и разгадает этот ребус, то иным способом. Потому Малкольм первым решился заговорить:

– Ты не собираешься расспрашивать меня?

Томасин повела плечом, нагнувшись над глубоким следом, по ее грубой прикидке, оставленным оленьим копытом. Мол, она занята своим делом и ей абсолютно неинтересно, что там с этой проклятой «Волчьей гонкой». Она всецело поглощена процессом. Но чуткий слух девушки уловил, как Малкольм нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Ее ответ его не устроил.

– Томасин?

– Да? – откликнулась она, не оборачиваясь. Он повторил свой вопрос.

Девушка шумно вздохнула в притворной обиде. Она напала на след, а он ее отвлекает своими неуместными, бестолковыми расспросами. Увы, Томасин достаточно успела изучить своего взрослого друга – просто так он не слезет. В нем была жесткость, которую он успешно скрывал за образом мудрого, сдержанного руководителя. Люди из лагеря пропадали не без причины. Звериные инстинкты, взращенные в Томасин отцом, не позволяли ей сомневаться и строить ложные иллюзии. И не позволяли стать следующей неугодной. Она судорожно соображала, что сказать, чтобы обезопасить себя от гнева Малкольма. Она была уверена – его гнев ей не понравится.