Будто дёгтем вымазал он меня своими словами. Вскипел я тогда сильно и съездил узкоглазому по морде. Недобитым фашистом обозвал. Думал, со злым умыслом он так, чтобы позлить меня. А он поднялся, кровь отхаркнул и снова своё: «Полицай Семёнов это. Точно. Зверь-человек. Я плен был, у немцев в лагере. Семёнов бил Саид больно-больно. Саид предатель сделал. Семёнов драпал, Саид нет. Саид четвертак получил».

– Не поверил я вначале, а у самого под сердцем засвербело что-то, будто червяк завёлся. На другой день подваливаю я к узбеку, вопросы задаю. И, понимаешь ли, сошлось всё: и рост, и походка – ходил отчим левым плечом вперёд, – и даже бородавка за ухом. Откуда Саиду знать об этом? Скажи? Да и я стал припоминать кое-что. В школе ещё было. Курскую дугу проходили мы по истории. Спросил я его: «Где ты, батя, воевал в это время? Не под Курском ли?» – Отчим засуетился вдруг, затрясся отчего-то, накричал на меня и ничего не ответил. Короче, поверил я Саиду, и захотелось мне на свободу. Досрочно. Терпежу не стало. Вынь эту свободу, да предоставь мне. Внутри всё ходуном ходит, печёнка ноет. Вот, думаю, гад какой! Я магазин брал – восьмёрку впаяли. А он – Родину продал. Ро-одину! Десятки, может, сотни жизней загубил – и на свободе! Припёрся в наш дом, прикинулся другом отца, пригрелся у матери на груди и в лучшие люди вышел. Как же так, думаю? Где же справедливость? И решил я дать тягу из зоны.

Дым от костра рванулся в сторону, окутал Баклана. Он поперхнулся, закашлялся. Встал, потоптался немного и перешёл на противоположную сторону. Толкнул сапогом бревно, изъеденное короедом до трухи, проверяя его на устойчивость, и грузно сел.

Мысли Романа были где-то далеко, собираясь в один большой клубок, и взор, тягучий и страдающий, устремился в невидимую точку в глубинах огня.

– Дай твоего табачку – саднит что-то внутри, – после длительной паузы обратился он к Абросиму. – Мой-то – дрянь, трава вонючая. Где его только вырастили?

Старик протянул кисет, Баклан скрутил козью ножку. Глубоко затянувшись, закашлялся.

– Во-о, то, что надо! – похвалил он табак.

Абросим промолчал, никак не отреагировав на похвалу. Тяжёлый груз опустился на сердце, сдавил грудь, сделав тело каменным. Он знал Ромку Тумачинского с малолетства. Помнил, как впервые оступился парнишка и угодил за проволоку. Потом ещё и ещё. Отчим не занимался воспитанием приёмного сына. Втайне от односельчан истязал его за малейшую провинность. Ромка молчаливо сносил побои и всё более отдалялся от отчима. Примкнул к компании хулиганов, таких же обиженных и обездоленных, как он сам, стал выпивать. Отбыв срок на «малолетке», к отчиму Роман больше не вернулся.

Но не воровские дела Баклана терзали сейчас душу старика Митрофанова. Они отошли на второй план. На поверхность всплыло другое. Ненависть к предателям и палачам. Это чувство молчало в нём долгие годы и вот сейчас, потревоженное рассказом Романа, всколыхнуло в памяти нестираемые картины плена. Насмотрелся Абросим подонков в нацистских лагерях. Ненависть медленно катила изнутри и, наконец, точно лопнувший гнойник, прорвалась наружу.

– Вот ведь сучий выродок! Изувер фашистский! – Старик, сверкнув горящими глазами, устремил свой взор к потухшему горизонту.

«Если есть ты на свете, Матерь божья, тогда ответь мне, рабу твоему: куда смотрела, когда этот змеёныш был ещё в утробе? Где недогляд получился? Почему позволила мне опростоволоситься? Почему я исполнял волю изверга многие годы? – мысленно обратился Абросим к небесам.

На какое-то время он забыл, что находится не один и, перейдя на шёпот, долго разговаривал с небом. Потом спохватился, будто его застали за непристойным занятием, и, оправдываясь перед Романом, пояснил:

– На фронте я этих гадов за версту чуял – от них будто падалью какой попахивало. А тут двадцать лет был рядом и не учуял гнили, не распознал душегуба. Исполнял все его приказы безропотно. Эх, ёшь твою двадцать! Сволота! Ублюдок очкастый! Мразь фашистская! Немчура недобитая!

Слова ругательств, одно крепче другого, словно пули из автомата, короткими очередями вылетали из его уст.

Старик распалился, и остановить его было невозможно. Только когда иссяк весь запас брани, он умолк. Не проронив ни слова, встал и направился к шалашу. Согнувшись в дугу, исчез в небольшом проёме. Несколько минут изнутри доносилось невнятное бормотание. У костра он появился с бутылкой водки в руке.

– Будешь? – мимоходом спросил он Баклана. – Забыл, поди, вкус-от, сидя на чифире?

– С тобой – выпью, один – не буду.

Старик достал нехитрую закуску: хлеб, сало, лук и несколько небольших пузатых огурцов. Всё это порезал кусочками и аккуратно разложил на домотканом полотенце из холста. Себе налил граммов сто в пол-литровую алюминиевую кружку, с которой не расставался со времён войны. Баклану протянул консервную банку из-под тушёнки с обработанными краями. Поставил перед ним бутылку. Наливать в банку Роман не стал, решил глотнуть из горлышка.

– Ну, давай не-то, хлебнём окаянной, – Абросим не стал чокаться и залпом выплеснул в рот свои наркомовские. Хрустнул огурцом, потом закусил салом. Глядя в огонь, спросил:

– А почему ты его не убил?

– Не смог. Я – вор, а не мокрушник. Да и смерть из моих рук была бы для него слишком лёгкой. За свои грехи он заслуживает больших мучений. Подумал, пусть лучше подохнет на зоне.

– Не смог, говоришь? А конвоира, однако, прихлопнул. И отчима убил бы, кабы не встряли Трофим с Петром. Да и меня бы, при случае, не раздумывая, хрястнул по затылку.

– Попридержи язык-то, в натуре, не лепи горбатого. Не был Баклан мокрушником никогда, понял?

– Это всё слова. Вылетели и пропали. Не видать их, в руки не возьмешь, не разглядишь: где – правда, а где – ложь. Так-то, Рома. Факты нужны, а у тебя факт один: мёртвый конвоир на делянке. Так сказывал нам Николка-власть.

– Трепло этот ваш Николка-мусор. Откуда ему знать, что произошло на самом деле? Живой свидетель один я, да какой-нибудь зверюшка, разве что, который в тот момент под кустом отсиживался.

– Вот и возьми того зверька в свидетели, может Ищикин и поверит, – усмехнулся Абросим.

– Да пошёл ты… умник хренов! Не нуждаюсь я в свидетелях, и на зону, я уже говорил тебе, возвращаться не собираюсь. Мне сейчас надо отсидеться в тайге, потому что идти пока некуда. На малине шухер был, менты повязали нужных людей. Стал бы я здесь мхом питаться? Выждать нужно. А там – море, солнце, девочки – э-эх! Не понять тебе, дремота таёжная, жизни вора на воле.

– Разве это вольная жизнь – в страхе ходить, тележного скрипа бояться?

– С чего ты взял, что я боюсь?

– Знаю. Ты и сейчас боишься. Ночами плохо спишь, сны дурные тебе снятся. Али не так?

– Не так!

– Врёшь ты всё. Разве пришёл бы ко мне, кабы не страх? Разве не стоит у тебя перед глазами солдат убиенный?

– Не стоит, потому что не убивал я конвойного! Не убивал и всё тут, баста! И не лезь мне под кожу, прокурор грёбаный.

Баклан жадно приложился к бутылке, отпил три больших глотка, поморщился.

– Перестройка долбанная! Даже водку разучились делать – бензином несёт! Фу-у!

Он непроизвольно икнул, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, выгоняя изо рта мерзкий привкус.

– Точку в этом деле поставил Фитиль, – продолжил Баклан, проикавшись. – На конвойном и на себе, сам того не предполагая. Пронюхал, сука, о предстоящем побеге, подрулил в лебёдочную и вкрадчиво так шепчет:

– Давай, Баклан, уйдём вместе. Ты ещё только прокручиваешь свой план, а у меня он готов давно. Осечка исключается, бля буду. План рассчитан на двоих. Когда выйдем к «железке» – катись куда задумал. Я не стал кочевряжиться, согласился. Любой зек знает: с зоны свалить – не простое дело. У Фитиля в плане получалось всё ловко, гладко. В день побега мы с ним на болоте корячились, лежнёвку клали. С утра, не переставая, лил дождь. Намокли мы изрядно. Костерок разложили. Ну и конвойный с нами, разумеется. Больше рядом никого не было. Остальные работали за болотом. Сидим, сушимся: нас двое, солдат и собака при нём. Фитиль сигнал подаёт: пора. Я тут же схватился за живот, прошусь за куст. Солдат поломался немного, но отпустил. Собаке приказал охранять. Сам с Фитилём остался. Всё шло, как по маслу. Оставалось только пушку с конвойного сорвать. Обычно конвоир носит оружие на плече, а тут взял и перевесил на грудь. Ситуация усложнялась. Фитиль решил перестраховаться, воткнул парню перо в живот. Солдат оказался хваткий, успел нажать на курок. Очередь пришлась Фитилю по башке. Смотрю – завалился он, в крови весь, лица не видать. Собака – ни с места. Уставилась на меня, рычит угрожающе. Долго я с ней возился. Толком и не помню, как мне удалось завалить такого волкодава. Всё было, как во сне. Потом дал дёру. Так вот и ушёл. Руку, вот видишь, овчарка порвала. Рана сочится до сих пор – не заживает. Может, подскажешь какую траву приложить?