Он посмотрел на окно. Ещё можно успеть выпрыгнуть. Но что-то толкнуло его к двери.

Баклан встал и неторопливо двинулся выдергивать металлический крючок.

Два здоровенных мужика – Трофим и Петро – ворвались в избу.

– Чё тут деется-то? – выдохнули они разом. – Хто кричал?

Роман отступил, повёл головой в сторону отчима. Процеживая слова сквозь зубы, будто через сито, пояснил:

– Немецкая шкура прощается с жизнью. Видать, такие гниды, как он, перед смертью в свиней превращаются и визжат благим матом.

Он взял свою полосатую куртку, добавил:

– Да живой он, мужики, живой. Жмуриком лишь прикидывается, падаль вонючая! За шкирку бы его сейчас, да башкой в петлю! Пусть бы испытал верёвку на собственной шее. У-у, мразь! – Роман плюнул на отчима, отошёл к окну, постоял немного. Потом обернулся, заговорил снова:

– Не Тумачинский он вовсе. Семёнов его фамилия. Во время войны карателем был. В Белоруссии издевался над людьми. Отца моего собственноручно казнил в сорок втором. Кличка у него была интересная – Стоматолог. Уж больно нравилось ему у трупов во рту ковыряться. У него и щипцы специальные для этого дела имелись. Расстреляет людей и тут же приступает к делу. Надёргает золотых зубов и сложит в мешочек. Из кожи, такой, со шнурком.

Роман вернулся к столу, взболтал остатки водки в бутылке и допил её из горлышка.

– Ну, что, мужики? Берёт за душу мой рассказ, а? – Оскалившись ржавыми от чифиря зубами, спросил он.

Возбуждённые Трофим и Петро быстро остыли, притихли и молчали в замешательстве.

– Врёт он всё! Напраслину на меня возводит! – раздался вдруг надрывный голос Тумачинского. – Не верьте ему, мужики, не верьте ни единому слову! Свихнулся он в тюрьмах да колониях – вот и плетёт всякие небылицы! Убить меня надумал, бандюга! Урка сумасбродная!

Борис Львович заметался на четвереньках между ногами мужиков, заглядывая умоляюще в их лица. Роман смотрел на отчима неотрывно, ноздри его часто и широко открывались.

– Пусти, Трофим, не то я и в самом деле порешу его. Пусти, душно мне что-то.

Мужики переглянулись. В их головах стояла густая каша, которую трудно было размешать: Тумачинский, заслуженный человек, хозяин лесосплава, их воспитатель и защитник, и вдруг – такое! Человек – начальник, которому они верили и беспрекословно подчинялись долгие годы, к которому шли за советом, ибо другого должностного лица в маленьком таёжном посёлке просто не существовало, – изверг и убийца. Мозговые извилины мужиков отказывались работать в этом направлении. Они в растерянности топтались у порога, туго соображали, как же им поступить.

Роман остановился напротив Трофима, ждал. Тот не выдержал, сошел с порога, неуклюже посторонился.

– У вас кто участковый? Не Ищикин ли всё ещё? – спросил Роман, остановившись в дверях.

– О-он, – с одобрением протянул Петро. – Всё ещё он. Бессменный.

– В таком случае, передайте ему моё с кисточкой, – Роман криво усмехнулся. – Пусть не гоняется за Бакланом. Бесполезно. Не найдёт. Не для того я из зоны свалил, чтобы снова на нары забраться. Меня малина ждёт – волей буду наслаждаться. Так и передайте.

Дверь за Романом со стоном затворилась, в избе воцарилась тишина.

Тумачинский воспользовался паузой по-своему. Взглянув искоса на Петра, перевёл взгляд на Трофима, и с необычайно лёгкой, почти кошачьей прытью подскочил к нему. Обхватив давно немытые сапоги, запричитал:

– Господи Иисусе! Сынки мои хорошие! Не убивайте, пощадите старого! Мне и жить-то осталось всего ничего. Сам ведь скоро помру.

Мужики, хмуро насупившись, смотрели исподлобья, как отчим Романа вьётся ужом у их ног.

– Ну, был грех в молодости, не отрицаю. Испугался я, оттого и струсил. Но, время-то, какое было? Лихолетье! Месяцами не знали, где фронт, где тыл. Окружили однажды нас фрицы на опушке леса – грязных, голодных, оборванных. Уничтожить решили, всех до единого солдата. Стреляли на моих глазах тех, кто не перешёл на их сторону. И меня бы расстреляли! А я жить хотел. Жи-ить! Вы понимаете?! Разве нет такого права у человека? Разве не для жизни меня мать родила?

Мужики продолжали молчать, переминались с ноги на ногу.

– Та-ак, вот оно, значит, какое дело, – неопределённо проговорил Петро и снова умолк.

Тумачинскому показалось, что в голосе Петра он уловил сочувствие, и это его воодушевило. Он заговорил увереннее.

– Сынки, пожалейте хоть дочь мою. Узнает Катерина – не переживёт, руки на себя наложит. Гордая она у меня. Трофим, Петро, ну, что вам стоит? Не говорите никому, что здесь слышали, и – всё! Ромка – беглый зэк. Он, шельма, изворотливый, его нескоро возьмут. А и возьмут – не сразу поверят его россказням. Пока проверки, то да сё – пройдёт много времени. Я уеду, сегодня же. Отблагодарю вас, не сомневайтесь. Сколько запросите – сполна дам, не пожалею. Деньги, золото, драгоценности – всё есть у меня. Выбирайте!

Услышав шумное сопение односельчан, Борис Львович посчитал вопрос решённым. Поднялся с колен и для пущей убедительности спросил:

– Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите за молчание?

Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Тумачинский ничком уткнулся в ковёр.

– Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!

Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку.

Он приблизился к Тумачинскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:

– Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?

– Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.

Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Тумачинский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.

Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать.

Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Тумачинского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки.

Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.

Разбираться не пришлось. Тумачинский-Семёнов покончил жизнь самоубийством. Достал из чулана крепкий двужильный провод и затянул на шее.

Николка-власть пощупал пульс Бориса Львовича. Убедившись, что тот мёртв, приказал мужикам запереть дверь.

– Зачем? – удивлённо спросил Трофим. – Наш мастер уже не сможет сбежать.

– Нужно сохранить следы для следствия. А то набегут сюда любопытные, всё истопчут.

– А-а, – разом протянули мужики понятливо. – Сделаем, раз такое дело.

Не дожидаясь, когда Трофим и Петро исполнят его приказание, Ищикин направился в контору правления посёлка, где у него была маленькая комната-кабинет. С большим трудом дозвонился в город, сообщил о случившемся.

На следующий день приехал следователь, поспрашивал односельчан о Тумачинском, о беглом Романе, составил протокол и отбыл обратно в город.

На этом всё и закончилось.

Вечерело. Солнце скатилось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Сколько раз вот так за тридцать лет, в одиночку, приходилось встречать сумерки Абросиму Митрофанову на берегу реки! Несчётное количество!

Река чаровала Абросима загадочным шёпотом течения и всплесками крупной рыбы. В разное время суток она воспринималась по-разному.

Вечером падающий диск солнца превращал воду в движущийся поток огненной лавы, и тогда в душе старика появлялась печаль, в памяти всплывали картины молодости.