На мгновение густой дым рассеялся, но, боже, что послужило тому причиной! Невероятной силы взрыв, сильнее одновременного залпа из нескольких тысяч пушек, потряс воздух, повергнув всех в ужас. Когда этот адский грохот достиг нашего слуха, густая пелена дыма разверзлась, и в ослепительно ясной синеве перед нашими взорами открылась широкая панорама сражения двух флотов. Ужасающий взрыв этот раздался в южной части моря, там, где находился наш арьергард.
– Взорвался корабль, – воскликнули все в один голос. Мнения тут же разделились; многие предполагали, что взорвались «Санта Анна», «Аргонавт», «Ильдефонсо» или «Багама». Только потом мы узнали, что взлетел на воздух французский корабль «Ахиллес». Страшный взрыв тысячей обломков разметал по небу и морю то, что недавно было прекрасным семидесятичетырехпушечным кораблем с командой в шестьсот человек. Но через несколько минут после этого несчастья мы уже думали только о себе. После того как сдался «Буцентавр», весь вражеский огонь обрушился на наш корабль, гибель которого тоже была уже предрешена. Энтузиазм первых минут боя угас во мне, и мое сердце наполнилось ужасом, парализовавшим всю мою волю, все мои чувства, кроме любопытства. Это чувство было столь непреодолимым, что я пробирался в самые опасные места. Моя скромная помощь уже никому не была нужна, раненых уже никто не относил в трюм: так их было много; а пушки нуждались лишь в тех, у кого хватало сил заряжать их. Среди этих самоотверженных героев я увидел Марсиаля, который кричал, командовал и исполнял – сколько позволяла его деревяшка – различные обязанности, воплощая в своем лице боцмана, матроса, бомбардира, плотника и еще десятки других профессий, которые требовались в эти страшные минуты. Я никогда не мог даже себе представить, сколько различных дел может исполнять этот искалеченный матрос, прозванный Полчеловека. Обломок мачты ранил его в голову, и залитое кровью лицо придавало ему жуткий вид. Я видел, как он всасывал губами липкую жижу, стекавшую по лицу, и, чертыхаясь, сплевывал ее за борт, словно желая поразить этими кровавыми плевками наших врагов.
Но особенно меня поражало и даже пугало то, что Марсиаль шутил и балагурил в этом кромешном аду, не знаю, то ли желая подбодрить упавших духом приятелей, то ли сам черпая в этом новые силы.
С грохотом рухнула фок-мачта, загромоздив своими парусами весь бак, и тут же Марсиаль крикнул:
– А ну, ребята, живей топоры. Засунем эту кроватку в спаленку.
В миг были разрублены реи и канаты, и мачта полетела за борт. А Марсиаль, слыша, что утихает пушечная стрельба, побежал к буфетчику, ставшему канониром, и крикнул ему:
– А ну-ка, Игумен, залепи бутылочку красненького этим сюртучникам, пусть знают наших.
И тут же Марсиаль обращался к тяжелораненому, пластом лежавшему на палубе и невыносимо страдавшему от морской болезни. Поднеся к его носу запальник, он крикнул:
– На, дружок, понюхай этот цветочек, и у тебя пройдет тошнота. Хочешь прогуляться на шлюпке? Поехали, вон Нельсон приглашает нас пропустить по маленькой.
Все это происходило на шкафуте. Я поднял глаза на капитанский мостик и увидел, что генерал Сиснерос упал, раненный. Два матроса поспешили унести его в каюту. Мой хозяин неподвижно стоял на своем посту, хотя левая рука у него была вся в крови, Я бросился на помощь к дону Алонсо, но меня опередил молодой офицер, который стал уговаривать его спуститься в каюту. Не успел офицер кончить фразу, как огромное ядро раскроило ему череп, забрызгав всего меня кровью. Только тогда дон Алонсо согласился уйти к себе. Он был бледен, как его мертвый изуродованный друг. Когда хозяин спустился в каюту, капитан остался один.
Пораженный его мужеством, я не мог оторвать от него глаз. С непокрытой головой, бледным лицом, горящим взором, гордо устремленным вперед, стоял он на своем посту и руководил битвой, которую уже никакими силами нельзя было выиграть. Однако безумная бойня должна была идти установленным порядком. Спокойным голосом капитан отдавал приказы команде, сражавшейся в этом поединке чести со смертью.
Артиллерийский офицер, командовавший первой батареей, поднялся на мостик за дальнейшими указаниями и, прежде чем раскрыл рот, упал мертвым у ног своего начальника; стоявший тут же молодой гардемарин, смертельно раненный, рухнул рядом с ним, и Уриарте остался совсем один на мостике, заваленном телами раненых и убитых. Но даже тогда он не оторвал взора ни от английских судов, ни от наших батарей; страшная картина капитанского мостика и всего юта, где умирали его друзья и подчиненные, не потрясла его мужественное сердце, не поколебала его решимости вести бой до последнего вздоха. Да, впоследствии, вспоминая о выдержке, стойкости и хладнокровии дона Франсиско Хавьера Уриарте, я смог понять героические подвиги полководцев древности. В те годы я еще не знал слова «величие», но, глядя на нашего капитана, понял, что на всех языках должно существовать некое прекрасное слово, могущее выразить столь редкостную доблесть, – сокровенный дар, которым награждает господь простого смертного.
А между тем большинство пушек смолкло – больше половины людей выбыло из строя. Я, быть может, и не обратил бы на это внимания, но, когда я, побуждаемый любопытством, выходил из каюты дона Алонсо, до меня донесся страшный хриплый голос: «Габриэль, сюда». Это звал меня Марсиаль. Я бросился на его зов и увидел, как он возится у оставшейся без прислуги пушки. Ядро отщепило кусок от деревянной ноги Полчеловека, а он лишь пошутил:
– Хорошо еще, что не от здоровой.
Два мертвых матроса лежали рядом с ним, третий, тяжело раненный, напрягал последние силы, помогая зарядить пушку.
– Куманек, – сказал ему Марсиаль, – да тебе невмоготу даже зажечь окурок. – И, выхватив из рук раненого запальник, он передал его мне со словами: – На, возьми, Габриэль: сдрейфишь – отправишься за борт.
Произнеся это, он с помощью мальчишки-юнги зарядил пушку со всей поспешностью, на какую только был способен; они насыпали пороху, и, прицелившись, оба закричали: «Огонь!» – я поднес фитиль, и пушка выстрелила. Мы стреляли еще и еще раз, и грохот пушки, из которой я стрелял, восторгом отзывался в моей груди. Сознание того, что я уже не простой зритель, а действующее лицо в столь величественной трагедии, на миг рассеяло мой страх, и я почувствовал себя великим храбрецом. С тех пор я понял, что героизм – почти всегда дело чести. Марсиаль и другие матросы смотрели на меня: надо было не уронить себя в их глазах.
«Вот, – с гордостью думал я, – видела бы меня сейчас моя молодая сеньорита! Я храбро стою у пушки и отважно стреляю, как настоящий канонир. И уже отправил на тот свет по меньшей мере две дюжины сюртучников».
Но эти благородные мысли занимали меня недолго. Марсиаль в изнеможении от совершенного усилия тяжело вздохнул, утер кровь, обильно стекавшую по лицу, закрыл глаза и, бессильно опустив руки, проговорил:
– Больше не могу; сейчас взорвется порох в моей черепушке. Принеси-ка мне воды, Габриэль.
Я бросился за водой, и, когда принес, он с жадностью выпил ее. Казалось, вода придала ему новые силы; мы снова принялись заряжать пушку, как вдруг оцепенели от неописуемого треска и грохота. На шкафут рухнула раздробленная грот-мачта, а следом за ней повалилась и бизань-мачта. Палуба корабля утонула в груде обломков, кругом воцарился невообразимый хаос. Благодаря счастливой случайности я оказался на небольшой прогалине и отделался лишь легкой раной в голову; сперва я немного очумел от боли, а потом принялся разбирать обрывки парусов и канатов, свалившихся на меня. Матросы и солдаты морской пехоты напрасно старались сбросить в море это крошево из разбитых снастей; с этой минуты мы вели огонь по неприятелю лишь с нижних батарейных палуб. Кое-как я выбрался из-под обломков и стал разыскивать Марсиаля, но нигде не мог найти его; взглянув на капитанский мостик, я не увидел там капитана. Тяжело раненный обломком мачты в голову, он упал без сознания, и два матроса немедленно унесли его в каюту. Я бросился за ними, и тут осколок ядра вонзился мне в плечо. Страшно перепуганный, я вообразил, что получил смертельное ранение и что мне пришел конец. Но, несмотря на испуг, я все же проник в каюту, где и упал без сознания, так как потерял много крови. Сквозь обморок я слышал канонаду второго и третьего дека; а потом вдруг раздался неистовый вопль:
