– Куда же Сёмка запропал? – все злее ворчали казаки. – Поди, стерляжью уху с воеводой да дьяком трескает.

Наконец Ротов явился, от счастья, что полусотником стал, весь светился, а казаки его сразу охолодили, дескать, давай жрать людям, чай, здесь не поле, а крепость, еды в ней полно.

– Тихо, дружье! – крикнул Сёмка. – За толокном дело не станет. Айда к хлебному амбару, там всего в достатке.

Подобрали казаки оружие, походные сумки и двинулись вслед за своим начальником. Шли шумно, постоянно натыкаясь на расположившихся отдыхать работных людей. Те казаков лаяли, но и служивые в долгу не оставались, тоже отбрехивались.

Хлебный амбар стоял недалече от съезжей избы, вход загорожен, внутри караульщик с дубиной.

– Зови приказчика! – приказал Сёмка.

– Не велено, – ответил караульщик. – Степан Иванович почивать лёг.

– Это кто тут Степан Ивановичем себя объявил? – возмутились казаки. – Не Стёпка ли повар, что в Карсуне из общего котла кус лосятины хапнул?

– Он самый, Степан Иванович, а как же? Весь амбар его, – сказал караульщик.

– Зови! Пусть выходит! – зашумели казаки.

Караульщик подошёл к амбару и легонько стукнул в дверь дубиной. Через малое время на крыльце появился приказчик в белой, ниже колен рубахе и со всклоченной головой.

– Что за шум? – недовольно сказал он. – Что за люди явились, на ночь глядя? Приходите утром.

– Это я, Сёмка Ротов, со своими казаками. Отсыпь нам толокна и сухарей, казаки весь день не емши.

– Не могу! – отрезал Степан Иванович. – Сотник Агапов на сорок дён хлебное жалованье забрал.

– Не гневи казаков, – сказал Сёмка. – Отпусти в долг, затем вычтешь из жалованья.

– Ну, коли так, – смилостивился приказчик. – Заходи, Сёмка, остальные стойте там!

Караульщик отпёр калитку, Сёмка быстро добежал до крыльца, запрыгнул на него и вошёл в амбар. На ларе в светце, потрескивая, горела лучина.

– Ты что, Стёпка, своих перестал узнавать? – сказал Ротов. – А у тебя в амбаре скусно воняет. То-то ты и разъелся, как сом!

– Тебя, Сёмка, я завсегда помню, – ласково сказал приказчик. – Вот тебе балычок.

– А казакам?

– Ты теперь полусотник. А казаки и толокном обойдутся.

Лучина ярко разгорелась, осветив половину амбара, где почти до потолка высились ряды рогожных кулей, стояли лари, а на верёвках висела рыба.

– Раз я стал полусотником, то подай, Стёпка, пяток лещей, ребятам посолиться!

– Больно жирно будет! – возмутился приказчик.

– Учить тебя надо, жмота!

Семка вынул нож, взмахнул им перед лицом Степки, отрезал кусок верёвки с лещами, подхватил балык из сомятины, забросил на плечо полкуля с сухарями и вышел из амбара. Казаки встретили его одобрительными возгласами, и Сёмка повёл их к Крымской проездной башне, где они и расположились на ночлег. Казаков Ротов предупредил, что их завтра ждёт трудное дело и, поев, они б не бродили по крепости, а тотчас укладывались спать.

От нагретого за день сруба башни тянуло теплом и терпким запахом. Насытившись, казаки сняли кафтаны, постелили их на пол и улеглись спать. Вскоре, кроме Сёмки, все уснули. А тот ворочался с бока на бок, но сон всё не шёл, в глазах стоял воевода, жалующий его полусотником. «Агапова надо отдарить, – подумал Семка. – Если бы он не удумал послать меня с шляхтичами, не видать бы мне этой чести».

Синбирская гора погрузилась в сон и тьму, только горели костры у проездных башен, перекликались друг с другом время от времени караульщики: «Слушай!..»

Осень вступила в свои права, и ночь сравнялась с днём, в предутрие с Волги подул холодный ветер, казаки почувствовали его и, не просыпаясь, стали тесниться друг к дружке, чтобы согреться. Холодный порыв ветра залетел через оконце и в комнату Хитрово, заколебал пламя лампады под иконами, но воевода его не заметил, он был молод, здоров, и спалось ему легко и безмятежно.

Первыми на Синбирской горе просыпались повара, они разжигали под котлами с водой огонь, чтобы для всех желающих был готов кипяток. Им работные люди любили утром согреть озябшее и иссохшее за ночь нутро, чтобы почувствовать, как оживают замлевшие члены тела и светлеет рассудок.

На Крымской проездной башне тяжко ухнул вестовой колокол, отмеривший своим ударом начало первого часа дня. Отец Никифор сладко потянулся и, стараясь не разбудить жену, поднялся с лавки, привычно осенил себя крестным знамением и подошёл к зыбке. Сын Анисим спал, умильно посапывая и сжав кулачки. Никифор накинул на себя рясу и вышел во двор, с удовольствием вдыхая свежий утренний воздух. Выпала роса, ярко вспыхивающая над лучами восходящего солнца на траве и листве деревьев. От росы были черны доски крыльца, стены избы и осиновые лемехи на крыше храма. Удары колокола призвали синбирян к утрене. Времени у Никифора осталось мало для того, чтобы умыться и переодеться в священные одежды. Он окунул лицо в бочку с водой, стоящую возле крыльца, отжал бороду, пальцами расчесал волосы на голове и поспешил в храм.

Начальные люди Синбирска на утреннюю службу приходили непременно. Отдав час времени молитвам, они выходили из храма и возле крыльца съезжей избы получали от воеводы и дьяка наказ на дневные работы. Тут же жаловали примерных сотников и приказчиков и объявляли наказания нерадивым начальникам над работными людьми. Не был нарушен этот привычный порядок и сегодня. Все отчитались в сделанном за вчерашний день, один приказчик был страшно разруган дьяком Кунаковым за сбежавшего крестьянина, но неожиданно прозвучали для многих слова воеводы:

– Я на несколько дней оставлю град Синбирск. Делами ведать будет дьяк Кунаков.

Диакон Ксенофонт, услышав эти слова, чуть не подпрыгнул от радости, значит, не соврал Васятка, когда шепнул ему, что воевода собрался идти ловить жигулёвских воров.

Ксенофонт тут же догнал поспешавшего домой Никифора и ухватил ручищей за рясу.

– Отец Никифор, дозволь идти с воеводой на воров.

Священник не удивился, он уже знал об этом от того же Васятки, который вчера забегал к нему в храм.

– Не пущу! Воевода идёт с воинской силой исполнять государев приказ. Ты не ратник, а диакон. Твоё место в храме.

– Значит, ты уже о сём ведаешь, от кого?

Никифор прикусил язык. Вчера он рассказал о выходе на воров своей Марфиньке, а та, по женской простоте, могла поведать другим людям.

– Ах так! – взбаламутился скорый на неразумные выходки Ксенофонт и кинулся за воеводой вдогонку.

Воевода на крыльце съезжей разговаривал с дьяком Кунаковым.

– Я пробуду, Григорий Петрович, в отлучке дня три-четыре. Воры обретаются где-то близ Надеиного Усолья. Там мы их и настигнем.

– Добро бы так, – ответил Кунаков. – Однако Лом – ушлый вор, его не проведёшь, как воробья, на мякине. Право слово, зря ты идёшь сам, Богдан Матвеевич, пошли другого.

– Об этом не может быть и речи. Дело трудное, довериться никому не могу.

И тут к ним подбежал Ксенофонт, за которым поспешал отец Никифор.

– Что стряслось, православные? – спросил Хитрово.

– Возьми, воевода, на струг! От меня ни один вор не вырвется.

Хитрово недоуменно посмотрел на Кунакова, мол, откуда чужим стало ведомо о выходе против разбойников.

– Не слушай этого дурня, окольничий! – выпалил подбежавший в тот же миг к крыльцу Никифор. – Мне без диакона быть немочно.

– Тебе что, надоело размахивать кадилом? – весело спросил Богдан Матвеевич, любуясь богатырской статью диакона. – Взял бы, да отец Никифор запрещает, а нам, его духовным чадам, надлежит слушать батьку.

– Шёл бы ты, диакон, отсель, – сказал Кунаков. – А коли сила играет, дров для попадьи наколи.

– Идём, Ксенофонтушка, идём, – упрашивающе ворковал отец Никифор. – Не путайся у воеводы под ногами.

Диакон ещё раз с надеждой глянул на Богдана Матвеевича и, не найдя в его взгляде сочувствия, пошёл прочь от съезжей избы.

На Синбирской горе начался новый день. Мимо воеводского крыльца, срывая со своих лохматых голов шапки, прошла артель плотников, что делали прируб для подьячих. Подъехала водовозка. Васятка вынес из избы бадью, и возчик черпаком налил в неё свежую воду.