Богдан Матвеевич посмотрел на целовальника, оценивая, какого полёта птица с золотым пером восхотела присесть на Синбирскую гору. Купец был одних лет с воеводой, коренастый с холодным и твердым взглядом и знающий себе цену. Знал целовальнику цену и Хитрово, не менее двадцати – тридцати тысяч рублей, с меньшей в гостиную сотню не записывали. Эти люди вели не только свои торговые дела, но и несли государеву службу таможенными головами в Архангельске и Астрахани, ведали государеву пушную казну и государевы питейные дома.

– Где мыслишь кружало ставить? – спросил Богдан Матвеевич.

– На пристани в подгорье, – не задумываясь ответил купец. – Так в Казани и Нижнем Новгороде устроено. Деньги на реке, суда и люди идут вверх и вниз Волги.

– Воевода Прозоровский отписывает, чтобы я тебе помощь оказал, – сказал Хитрово. – Что нужно?

– Вели, воевода, дать с десяток плотников, что избы горазды рубить. Я оплачу.

– Того не делай, – сказал Хитрово. – Не порть людишек легкими деньгами, они содержание за год получат. Людей тебе дадут. Что ещё просишь?

– Мне ведомо, воевода, что здесь богатые рыбные ловли, – сказал Твёрдышев. – Позволь взять в откуп остров Чувич на пять лет. Большой прибыток казне будет.

Богдан Матвеевич был готов к этому разговору. Речь об откупе шла и в Москве, чтобы он брал деньги на строительство крепости из них.

– Добро, – сказал воевода. – Я с дьяком размыслю над этим. Но в любом случае без задатка дело не сделается.

– Я готов хоть сейчас дать пятьсот рублей, – обрадовался купец. – Больше при мне нет.

– Как там князь Прозоровский? – спросил Богдан Матвеевич. – Не скучает на воеводском сидении о Москве? Крепко держит вашего брата, гостиных купцов и других городских тяглых людей?

Помня, что он разговаривает с окольничим, Твёрдышев правды о Прозоровском не открыл и только одно молвил:

– Князь мимо себя ничего не пропускает.

– Прошу со мной отобедать, – улыбнувшись, сказал Богдан Матвеевич.

Стол у Хитрово стал не в пример богаче, чем при зимнем карсунском сидении. Васятка подал стерляжью уху, обильно приправленную перцем, варёного сома, чёрную икру, астраханские персики, изюм и халву. Запивали съеденное квасом.

За обедом Богдан Матвеевич ненавязчиво расспрашивал гостя, тот не отмалчивался и поведал, что Твёрдышевы всегда были торговыми людьми, вели большую рыбную торговлю от Астрахани до Рыбной слободы, в коей их родовая отчина. В гостиную сотню вышел ещё дед Ерофея, которого знавал даже патриарх Филарет, отец царя Михаил Федоровича, как участника ополчения Минина и Пожарского.

– В те годы, – сказал Ерофей Твёрдышев, – государь торговых людей привечал, их зажитками вставала Русь из разорения. При Михаиле Федоровиче с тяглых людей почти каждый год брали то пятую, то шестую, то седьмую деньгу от того, что они имели. Моему батюшке его отец оставил казны наполовину меньше, чем получил от своего родителя.

Хитрово знал, что многие гости понесли большие убытки и умалились, но не все. И этот Твёрдышев был не так беден, как хочет прикинуться.

– Полно жалиться, – укорил он гостя. – Ты и государю служишь, и себя не забываешь. Многие дворяне той чести не имеют, что ты. Или тебе воли мало? Или ты хочешь, как в Англии, государем повелевать, на что ему деньги тратить и откуда их брать?

Твёрдышев не убоялся ответить на каверзные вопросы воеводы:

– На Москве задумано окончательно прикрепить крестьянишек к земле. Не спорю, это необходимо для государства, чтобы платить жалованье служилым людям. А для гостей это смерть. Какой из безденежного раба покупатель? Народ станет беднее, откуда же купцу прибыль иметь? Выживет только мелочная торговля.

– Добро, – сказал Богдан Матвеевич и призвал дьяка Кунакова. – Давай промыслим, Петрович, как нам не оплошать с гостем Твёрдышевым.

В тот же день пятьсот рублей воеводской казной были получены, а в подгорье застучали топоры. Плотники рубили избу для кабака споро и азартно, им была обещана после окончания работ обильная выпивка. Уже через неделю изба была готова, со струга выгрузили кабацкие меры – вёдра, полувёдра, большой медный котёл для варки хмельного зелья. Вскоре над избой поднялся сивушный дым, к которому стали трепетно принюхиваться работные люди, не упускавшие возможности сбегать в подгорье и подивиться на кабак. Многие из них до сих пор его в глаза не видели, смотрели – изба как изба, но воняло от неё вкусно и призывно.

И началось на Синбирской горе среди работных людей нездоровое шевеление. Рубит ли мужик бревно или копает яму, да нет-нет и бросит работу и принюхивается, чем тянет из подгорья. Наконец, среди народа пробежал слушок, что кабак перестал дымить, значит, вино готово. Следом за тем слушком приползли на карачках из-под горы плотники, что ставили кабак, пьяные, грязные. Отец Никифор как увидел их, так и обомлел: «Свят, свят, что деется! Божий храм на две сажени сруб вывели, а кабак поперёд церкви поставили!» Кунаков велел Коське Харину бросить пьяных плотников в погреб для скорого протрезвления, что тот и сделал, а затем вприпрыжку побежал в подгорье. У всех мужиков денег нет, а у Коськи имелись три алтына зажитков за палаческую службу.

Ткнулся Коська в кабак, а приказчик объявляет, что вино отпускает только навынос, а ведро стоит целковый. Закручинился Коська, но тут гулящие людишки к нему набежали. Откуда они взялись? Волга течёт далеко и долго, всякий человеческий мусор на берега выбрасывает. Гулящие людишки с Коськой скинулись, купили полведра вина, и все ушли в кусты. Выпили они там по чарке, начали разговаривать, а как узнали, что Коська палач, то всем скопом стали бить Коську смертным боем. Так бы и забили его, но стражники услышали крики и спасли палача, а то бы не быть ему живу.

Вскоре праздник случился, Петров день. Отстояли люди торжественную литургию, которую отец Никифор провёл на поляне возле возводимого храма, и зашевелились, и заколобродничали. День нерабочий, девать себя мужикам некуда, и стали они трясти свои пожитки, выпарывать зашитые в одежде полушки да копейки. Вскоре все потянулись вниз, в подгорье, всяк со своей посудой.

Никифор, как завидел сие, кинулся к воеводе. А Богдан Матвеевич только руками развёл:

– Не могу чинить препятствия торговле государевым вином!

Тем временем в подгорье пьянь началась великая. Всех вино поразило в самую душу, но по-разному: один поёт, другой плачет, третий драться лезет, четвёртый вздумал Волгу вброд перейти, так двое и утопли.

Никифор смотрел с Венца на людское блудодейство и горевал. И горько думалось ему, что Аввакум, с кем он встретился на Москве, был прав, говоря, что много скверны в русских людях гнездится и враз её всю не выведешь.

Но беда не приходит одна. Скоро за Петровым днём причалилась к синбирской пристани купецкая баржа, и с неё, подобрав подолы сарафанов, в воду спрыгнули шесть жёнок. Караульщики сразу к ним, а те – к кабаку. У караульщиков чуть шапки от такого озорства не попадали: жёнки к питухам на шею бросаются, а винище лопают почище Коськи Харина.

На гору те жёнки, а к ним прибавилось ещё пятеро, не вылазили, мужики сами про них пронюхали, прут в подгорье, жеребцы стоялые. А жёнки тому и рады, натрут щеки свёклой, красуются перед питухами, словом, пошла такая блудня, что скоро это всё воеводе донесли.

Богдан Матвеевич, прослышав про гулящих жёнок, задумался, но что с ними делать, не решил. Никифора же творимая возле кабака блудня уязвила самую душу. Он потерял сон, спал с лица, глаза возжглись пылом неистового ревнителя благонравия. Марфинька слезно отговаривала его от обличений, указуя, что пьянь и рвань не услышит слова Божьего, а у них малый сын Анисим, и если попа побьют, то как бы им не пришлось бежать из Синбирска, где попадье добро жилось, в Москву.

Никифор не уступил мольбам жены и в один день, усердно помолясь Богу, отправился в подгорье, укрепляя свой дух памятью о первомучениках христианских. А возле кабака всё то же – пьянь и срамота, проезжающие в Астрахань мужики, свои из Синбирска, рыбаки, гулящие людишки, срамные жёнки, всё клубилось в пьяном кураже с раннего утра до позднего вечера.